– Ты опоздал со своими людьми!

Неожиданное обвинение заставляет Пьера замереть на месте. Отражения различных чувств так быстро сменяются на его лице, что это выглядело бы смешно, не будь его положение по-настоящему отчаянным.

– Задержку вызвали горожане, – говорит он. – Они пытались затворить ворота и не выпустить нас в поле.

Д’Альбрэ награждает его долгим взглядом, явно силясь определить, не лжет ли он:

– Ты должен был всех их убить.

Пьер надувает и без того пухлые губы:

– А я так и сделал.

– Значит, ты должен был сделать это быстрее, – бормочет д’Альбрэ, и я с трудом сдерживаю горький смешок.

Значит, мой братец убивает недостаточно быстро, по его мнению! Тем не менее д’Альбрэ коротко кивает ему. Пожалуй, это самое близкое подобие похвалы, на какое он способен.

Сумятица, возникшая у входа в зал, нарушает напряженность момента. Воины, вернувшиеся из боя, загоняют внутрь с полдюжины человек, по виду – самых распоследних слуг.

Д’Альбрэ касается пальцем губ:

– Их обнаружили в башне?

Де Люр пинает одного из приведенных – ему кажется, что тот недостаточно раболепно склонился перед господином.

– Нет, – говорит он. – Но они не были приставлены к делу, и у них нет свидетелей, знающих, где они были во время сражения.

Д’Альбрэ склоняет голову, словно любопытный стервятник. Потом медленно подходит к съежившимся беднягам. Это слуги герцогини.

– Итак, – произносит он самым что ни на есть бархатным голосом, – вы, стало быть, очень-очень верные слуги?

Никто не отвечает ему, и он улыбается. От этой улыбки у меня пробегает по спине холодок.

– Вы можете сказать мне, – продолжает д’Альбрэ. – Ибо я очень высоко ценю верность.

Самый старший среди слуг изо всех сил пытается выпрямиться, но его явно избили, и одна нога отказывается служить.

– Ваша милость правду сказали, – отвечает он гордо. – Мы служили нашей герцогине с самого дня ее рождения и теперь не отступимся от нее.

– И что, даже французы вас за свое золото не перекупили?

Я прикрываю глаза и возношу кратенькую молитву, чтобы старый глупец позаботился о своей безопасности и придержал язык, но какое там! Для этого человека существует только его честь.

– Нет, ваша милость, – говорит он. – С нами у них не прошло.

Д’Альбрэ придвигается на шаг ближе, нависая над кучкой слуг.

– Так кто же из вас, – спрашивает он, – пронюхал о задуманном нами маленьком приветствии и выбрался за стену, чтобы предупредить герцогиню?

– Никто из нас ни о чем не знал, – отвечает старик, и я уже готова издать неслышный вздох облегчения, однако этот недоумок, преисполненный чувства долга, вдруг добавляет: – Но если бы мы знали, непременно сообщили бы ей!

Д’Альбрэ раздраженно поворачивается к Пьеру:

– И как это мы его проглядели?

Мой братец пожимает плечами:

– Ни одна ловушка не вылавливает разом всех крыс, господин мой.

Без дальнейших разговоров, без какого-либо предупреждения д’Альбрэ отводит руку, еще облаченную в латную перчатку, и бьет старого слугу в лицо. У того голова с хрустом запрокидывается. Юлиан стискивает мою руку, чтобы я молчала и не двигалась с места. И я не двигаюсь, хотя мне до смерти хочется броситься на д’Альбрэ. Я обязана держаться – так же, как держался в бою тот последний отчаянный рыцарь. Я подручная Смерти, и я нанесу удар, когда придет время. Я должна быть на месте и в полной готовности, особенно сейчас, когда своим открытым вероломством д’Альбрэ уж точно заслужил метку, которой я ожидала долгих шесть месяцев…

А кроме того, старик уже мертв; моя ярость ему уже ничем не поможет. Я творю молитву о его отлетающей душе. Только это и могу для него сделать.