Состязание началось с большим подъемом. Все оживились. Атмосфера разрядилась. Я был крупнее многих соперников: все одежды и украшения оказались мне малы. Насколько я помню, меня это ничуть не опечалило. Ведь всякий праздник предполагает уступчивость. Я старался не выделяться, ведь участие важнее победы, и предавался общему веселью.

Пришло время и для главного приза: гроба. Его поставили на землю, крышку уложили рядом. Все друг за дружкой стали примерять гроб, и всем он был велик, кому на локоть, кому на палец. Я забрался в него с предосторожностью; мне он был как по мерке.

Кутилы придвинулись вплотную, наклонились ко мне, развеселились, стали выкрикивать поздравления. Губастый тип, увешанный безделушками, зааплодировал, забрякал. Мне совсем не хотелось забирать этот приз, но почему бы и нет? Отказ может обидеть хозяев.

Я уже вылезал из этой обновки, и тут получил удар в лоб и как мешок повалился обратно. Мужчины накинули крышку, и я очутился в полной тьме.

Они рассмеялись, я тоже, как забавно… Я, болван, и забыл, что они треснули меня по голове.

– Отличная шутка. Ну, открывайте!

Вместо ответа застучали молотки: гроб заколачивали. Я попытался было откинуть крышку, со всей силы упершись в нее. Увы, она и сама была тяжелой, и гвозди ее уже прихватили, да и теснота мешала, не давала развернуться.

Чем громче я вопил, тем больше они свирепели.

Вдруг они перестали отзываться на мои крики. Повисла тишина. Что-то качнулось. Суетливый шорох. Кряхтенье. Короткий обмен репликами, приглушенный досками. По раскачке, тряске и толчкам стало ясно, что меня куда-то понесли.

Я силился понять, что происходит. Наконец я догадался, что меня погрузили на упряжку ослов, которая в сопровождении кочевников тронулась в путь.

Было совсем не похоже на тропу, ведущую в наши края; под жесткой поступью копыт угадывался совсем другой рельеф.

Конвой остановился. Я почувствовал, как гроб подняли, он качнулся и плюхнулся в воду.

На сей раз сомнений не осталось: меня бросили в Нил.

Ни малейшего представления о времени.

Меня покачивало течение. Бренный кораблик моей жизни плыл по воле волн. Сквозь деревянные стенки доносились пронзительные птичьи крики. Ночь? День? Запахи пота, мочи и экскрементов меня уже не смущали, я к ним привык, это мой кокон. Пока я воняю, я жив.

Поначалу от ужаса меня едва не вывернуло. Еле дышал. Дрожал. Потел. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Колотило меня уже всерьез. Но вскоре я понял, что в крышке просверлено несколько отверстий. Небольшой приток воздуха. Это хорошо? Или плохо? Раз я могу дышать, я обречен на медленную агонию. Умру не от удушья, а от жажды. Какая утонченная пытка!

Я преодолел панику, и затеплилась надежда: я прислушивался к голосам воришек, промышлявших кражей на огородах и в садах, к разговорам мужчин, которые отбеливали белье[25], к болтовне женщин, относивших обед в поле, к гомону плескавшихся мальчишек, и кричал во все горло, стараясь привлечь к себе внимание. Впустую. Я мечтал, что какой-нибудь своенравный поток прибьет меня к берегу. Впустую. Даже молил высшие силы, чтобы мое злосчастное судно раздавил бегемот или его атаковали крокодилы. Впустую.

Надежда изнуряет. Надежда выматывает. Не утешает, а точит.

И мозг ослабил хватку. Я перестал вслушиваться, осмысливать, ждать. Перестал надеяться.

Покачиваюсь на волнах.

Мне все лучше и лучше.

Питать надежду – слабость. Принять безнадежность – сила. Я делаю выбор.

Я больше не цепляюсь. Я дрейфую.

Покачиваюсь на волнах.

Мне все лучше и лучше.

Мир и согласие…