Человек в капюшоне старался не копаться во всём этом глубоко, чтобы не оставлять новых следов. Почти удавалось.

Когда тронулись (мужчину с недействительной визой сняли с поезда), человек в капюшоне принял две таблетки снотворного и приладил к голове наушники. Показывали фильм о советских полярниках.

Через полчаса он уже спал. Никаких эфирных шумов. Никаких следов.

Старший был пьян. Не прошло и часа, как поезд отчалил от брестского вокзала. Пьян размеренно и умиротворённо, и в этом состоянии напоминал дрейфующую льдину.

Майор поднял фляжку ко рту. Глеб никак это не комментировал. Старший есть старший. Даже со стеклянными глазами. Состояние майора было даже на руку – Глеб надеялся, что старший разговорится под мухой. Но тот лишь хитро щурился и тянул из металлического горлышка. В купе пахло накрахмаленным бельём (постель взял только Глеб) и крепким дыханием старшего.

В Тересполе поезд стоял дольше обычного по их вине. Старший допросил какого-то грузного бедолагу, которого больше суток мариновали на вокзале – держали специально для людей из Группы. На паранормала бедолага не смахивал. Значит, простой свидетель.

Отъехала в сторону дверь. Проводник поинтересовался, не принести ли чего. Глеб заказал чай. В его сумке лежали варёные яйца, сардельки, хлеб и печенье. Жена, Верочка, кинулась запекать курицу, просила подождать (не убежит твоя секретная командировка, а если убежит – и пускай, скатертью дорожка), но тут – красный вызов, вокзал, едем, ищем… Знать бы ещё кого. Информацией владел старший, постоянно на связи с Группой, прикован наушником к аритмичной ситуации.

Майор бегло глянул на проводника, только для того, чтобы убедиться, что услышанное соответствует увиденному, опустил обманчиво-сонные глаза, но тут же вскинул, уцепился за что-то, напрягся. Встал, высокий, статный, с синеватым квадратным подбородком. Произнёс почти стеснительно, с кивком:

– У вас на рубашке…

Только сейчас Глеб понял, что заинтересовало старшего. И проводник понял, и принялся было исправлять послюнявленным пальцем – белую рубашку пятнала кровь. Три или четыре капли, правее пуговичного пунктира. Затем проводник соорудил из пальцев прищепку, защёлкнул на носу, разжал, глянул на розовое и влажное на подушечках…

– Да, спасибо… Извините, давление… Значит, один чай?

– И шоколадку, – сказал майор, ласково взглянув на фляжку; он расслабился, его больше не интересовали красные пятнышки. – Любую. Можно батончик.

Проводник, снова с прищепкой из пальцев на носу, закрыл дверь.

Глеб попытался сложить два и два. Если, конечно, это были двойки, а не сложные дроби, и если было что складывать…

Чего старший так встрепенулся? Ну, дал течь шнобель эржэдэшника – не пулевое ранение ведь. Чего всматривался в жиденькие глазки, будто расспрашивал без слов? У проводника даже рот повело, безвольными сделались губы.

В голове щёлкнуло. Внутренний калькулятор выдал ответ.

И правда – четыре.

Или что-то похожее на четыре? Когда работаешь на подхвате у старшего (Глеб догадывался, что его взяли из-за знания немецкого), будь готов к занимательной арифметике.

За стеклом тянулись привычные виды. Природа, трансформированная близостью железной дороги. На переездах нетерпеливые авто подпирали шлагбаумы. В одноэтажных домиках загорались жёлтые квадраты. На фасадах и вывесках было написано по-польски.

– У фрицев в гостях бывал? – спросил старший, запивая шоколад крепким.

Глеб ответил не сразу: вялость голоса майора отвлекла от смысла вопроса.

– В Баварии проездом. В Гамбурге разок у знакомых.