– Возьми. Отнеси его к Пег. Пока не заявился никто.

Михял завопил, пытаясь высвободиться из рук Норы. Его ноги дрожали. Кожа на них была в болячках, словно лопалась на костлявом тельце.

Питер поморщился:

– Это ведь дочери вашей, да? Упокой Господь ее душу.

– Забери его, Питер. Пожалуйста.

Он задержал на ней взгляд – долгий и печальный.

– Да народу-то в такой день и дела до него не будет. Все о тебе только и думать станут.

– Они будут глазеть на него и шушукаться, я знаю.

Михял, запрокинув голову, поднял крик, сжимая руки в кулаки.

– Что это с ним?

– Бога ради, Питер. Унеси его. – Голос изменил Норе. – Убери его от меня!

Кивнув, Питер взял ребенка себе на колени. На мальчике было шерстяное девчачье платье, слишком длинное для него, и Питер неуклюже укутал ноги мальчика выношенной материей, стараясь прикрыть и пальцы.

– На дворе холод, – пояснил он. – У тебя платка какого для него не найдется?

Дрожащими руками Нора сняла с себя свой платок и отдала его Питеру.

Он встал, прижимая к груди закутанного хнычущего ребенка.

– Мне жаль тебя, Нора. Очень жаль.

Питер ушел, оставив дверь распахнутой настежь.

Нора подождала, пока плач Михяла не затих вдали, и удостоверилась, что Питер вышел на дорогу. Тогда она поднялась с низкой скамеечки и прошла в спальную выгородку, кутаясь в куртку Мартина.

– Раны твои, Господь всемилостивый…

Ее муж лежал на их супружеском ложе, вытянув руки вдоль тела и прижав к бокам мозолистые, испачканные травой и землей ладони. Глаза его были полуоткрыты, и белки их жемчужно мерцали на свету, падавшем из открытой двери.

Неподвижность Мартина и мертвая тишина вокруг поднимали в душе ее волны скорби. Опустившись на кровать, Нора прижалась лбом к скуле Мартина, и от щетинистой кожи на нее повеяло холодом. Натянув куртку на них обоих, она закрыла глаза и почувствовала, что ей не хватает воздуха. Боль обрушилась, как водопад, и затопила ее целиком. Сотрясаясь всем телом, она зарыдала, уткнувшись в ключицу мужа, вдыхая запах его одежды, впитавшей запахи земли и навоза, и нежный аромат полей, и торфяной дымок осеннего вечера. Она плакала и выла, скулила тоскливо и жалобно, как брошенная бездомная собака.

Еще утром они лежали в этой постели, бодрствуя в первые мглистые часы рассвета, и теплая рука Мартина покоилась на ее животе.

– Думаю, дождь будет сегодня, – сказал он, и Нора позволила мужу еще теснее прижать ее к широкой груди и приноровила свое дыхание к тому, как вздымалась и опадала его грудная клетка.

– Ночью ветер был.

– Он разбудил тебя?

– Меня ребенок разбудил. Он плакал, боялся ветра.

Мартин чутко прислушался:

– Сейчас тихо. Не шевелится.

– Ты картошку сегодня копать будешь?

– Канавы.

– На обратном пути поговоришь с новым священником о Михяле?

– Поговорю.

Нора приникла всем телом к мертвому телу мужа, вспоминая все их ночи и как он привычно прикасался ногой к ее ноге, и рыдала, рыдала до дурноты.

Притихнуть ее заставило лишь опасение разбудить стерегущих ее душу демонов. Запихнув себе в рот рукав Мартиновой куртки, она затряслась в беззвучном плаче.

«Как же ты посмел бросить меня здесь одну», – думала она.

– Нора?

Она проснулась. Запухшие глаза различили хрупкий силуэт жены кузнеца, стоявшей в дверях.

– Анья, – прохрипела Нора.

Женщина вошла, перекрестившись при виде тела.

– Помилуй Господи его душу. Сочувствую тебе в твоем горе. Мартин, он… – Она осеклась, опустившись на колени возле Норы. – Он был замечательным человеком. Редким.

Нора села на кровати, смущенно вытерла глаза фартуком.

– Твое дело горевать, Нора. Вижу… А наше дело проводить его как положено. Ничего, если я обмою его и уберу тело честь по чести? За отцом Хили уже послано. Скоро прибудет. – Анья положила руку Норе на колено и тихонько сжала.