Я стараюсь меньше об этом думать. В конце концов, шаман прав – я уже пожил на свете. Злопамятные духи земли все меньше имеют надо мной власти. И не могут они беспокоить меня больше, чем те небесные силы, которые, как учит нас религия, ожидают впереди всякого хорошего человека.

1831 год. Таинственный мор выкашивает целые губернии великой империи.

Врачи именуют его «азиатской заразой», «индийской корчевой лихорадкой». Родиной болезни считались берега далекого Ганга, где издавна наносила она урон каждой крестьянской семье.

Но какими путями удалось ей пробраться в Россию?

В 1831 году еще никто не знал этого.

Роберт Кох – человек, который впоследствии предъявил миру возбудителя «индийской лихорадки», еще не получил в дар микроскоп, с помощью которого мог бы исследовать ткани умерших пациентов. До его открытия – еще больше полувека и миллионы трупов в России, Азии, Европе.

Беспрепятственно и без всякого снисхождения эта болезнь убивает людей в два дня, не щадя в особенности самых слабых – детей и стариков. И за эту беспощадную простоту гибели народ в России прозвал ее коротко и страшно: собачья смерть. Холера.

Против нее бесполезны карантины. То, что преграждало дорогу такому бескомпромиссному массовому убийце, как чума, – не помогает остановить новую напасть. Как будто сам воздух, отравленный ядовитыми миазмами, сеет ее семена.

У холеры особое, узнаваемое лицо: изможденное, со впалыми щеками и черными ямками глазниц, с пергаментно-желтыми складками кожи.

В июне 1831 года такое лицо сделалось у всего Петербурга: засушливое лето обезводило почву, пожухлая трава сморщилась, листва на деревьях поскручивалась и пожелтела, почва растрескалась, словно покрылась старческими морщинами, а небо по вечерам дышало безжалостным красным лихорадочным огнем.

Холера уносила в могилы по пять-шесть десятков горожан ежедневно. Умирали семьями, улицами, слободами. В ночной темноте из госпиталей и лечебниц под треск смоляных факелов тянулись тайные шествия, карнавалы смерти: скрытно вывозили подводы, набитые трупами. Шабаш длился до зари – торопясь успеть, сотнями хоронили тела в кладбищенских рвах, наспех забрасывая землей.

Без попов, без отпевания, без слез. Освобождали места в больницах для новых захворавших.

Тех же, кто погибал в своем дому, не хоронил никто. Трупы валялись на улицах.

В те дни на Сенной площади работал холерный госпиталь на двести коек – без учета бескоечных, сваливаемых просто на полу в коридоре и приемном покое.

Всем хозяйством управлял квартальный врач Громов. Для помощи ему городские власти прикомандировали также санитара и конюха Семеныча с коляской и лошадью и двух студентов императорской медицинской академии – Николая Колычева и Алексея Щегла. Студентам в лечебнице тяжко приходилось. И жутко. Не меньше, чем пациентам.

«Ничего же не помогает!» – думал Алеша Щегол, пробираясь душным коридором больницы, переступая через лежащих вповалку больных.

Дышать медик старался через рот. Вонь, происходившая от большой скученности страдающих людей, от влажного, грязного белья, не опорожненных вовремя уток, быстро прогрессирующего гниения в мертвых на фоне жары, – все это само по себе сводило с ума, лишая надежды. А вдобавок, по требованию медицинских правил по обеззараживанию помещения, каждые полчаса больничные коридоры еще и окуривали серой – и ее едкий аромат, казалось, торжествовал окончательную победу адских сил над жизнью стремительно угасающих в пытке болезни людей.

– Монах…

Алексей вздрогнул: посреди постоянных звериных стонов он почти отвык слышать осмысленные слова от лежачих больных. Он оглянулся. Из угла палаты на него смотрели черные глаза какого-то бородатого мужика, который, сидя на койке, пялился зло и осознанно, как грабитель, высматривающий в подворотне жертву повыгоднее.