В пятницу ночью мне приходится разбудить Андерса, потому что с улицы доносятся чьи-то рыдания. Громкий и непрерывный плач, больше всего напоминающий звуки, издаваемые лошадью, когда она протяжно ржет, скаля зубы. Мы встаем с постели и подходим к окну; на краю тротуара сидит женщина, лицо запрокинуто к небу, руки распростерты в стороны. Такое ощущение, что у нее не все в порядке с головой, и я говорю об этом Андерсу, который уже натягивает на себя пальто. Она нездорова, говорю я. Кто знает, что в этом состоянии взбредет ей в голову. Андерс отвечает, что, может, все не так и плохо, и выходит на улицу.

Вижу, как он останавливается напротив нее. Она опускает руки, рыдания стихают. Он поднимает ее на ноги, она пытается поцеловать его, и он позволяет ей это сделать. Потом отталкивает ее от себя, и она убегает прочь по нашей улице.

Он возвращается в дом. Это была она, спрашиваю я, и он отвечает, что нет, не она – так, какая-то старуха, он ее никогда раньше не видел.

Мы снова ложимся в постель, на часах без четверти три. Ворочаемся с боку на бок, шумит электрический обогреватель, Андерс встает и выключает его, потом садится на край кровати. Я говорю, что старуха, видимо, обладает недюжинной силой, раз ей удалось заставить его целовать себя. Андерс спрашивает, не хочу ли я выпить с ним пива в гостиной, а то ему никак не уснуть. Я спрашиваю, зачем было ее целовать. Он говорит, что это была несчастная старуха.

Мы сидим в креслах и пьем пиво. Андерс включает телевизор, показывают бокс. Я прошу его выключить: невыносимо смотреть, как они колошматят друг друга, от этого мне еще меньше хочется спать. Он выключает телевизор. Я спрашиваю, как она выглядела, старуха. Он отвечает, что на ней, кажется, было серое платье. Что, ничего не было поверх платья, раз он смог рассмотреть его? Андерс говорит, что на ней не было верхней одежды, у нее, наверное, старческое слабоумие.

Я спрашиваю, каково это – целовать слабоумную старуху, наверное, неприятно. Он говорит, это почти все равно, что поцеловать свою бабушку. Я спрашиваю, чем от нее пахло; Андерс говорит, что он совершенно не обратил на это внимания. К тому же она ведь ушла, так что ему не понятно, почему я никак не могу сменить тему.

Просто странно, говорю я, судя по голосу, она совсем не старая. Слишком высокие ноты брала, когда ревела, да и передышки не делала; у пожилого человека просто воздуха в легких не хватит. Андерс спрашивает, почему бы мне не сесть на велосипед и не догнать ее. Тогда я смогу выяснить, сколько ей лет, поскольку очевидно, что этот вопрос не дает мне покоя.

Я говорю Андерсу, что тогда уж это ему нужно сесть на свой велосипед, доехать до окраины, и там еще потом будет два километра по шоссе. До дома желтого цвета, там он сможет снова поцеловать ее. Охота у него, видимо, еще не пропала, раз уж ему приходит в голову заниматься этим у меня на глазах, только потому, что она уселась, закатила истерику и вообразила себя актрисой на съемках. Так ржут кобылы, как она ревела, говорю я и передразниваю ее. Андерс поднимается и уходит в спальню, появляется оттуда одетым, берет ключи и захлопывает за собой дверь.

На следующий день я просыпаюсь поздно и выхожу в гостиную. Андерс сидит на диване; я спрашиваю, хорошо ли он выспался. Говорит, что совсем не ложился, проехал на велосипеде километров пятьдесят, не меньше, он был просто в бешенстве. Теперь у него болит все тело, он выпил пару таблеток аспирина и ждет, когда они подействуют.

Я спрашиваю, не к ней ли он ездил. Он говорит, что, может быть, не стоит начинать сначала весь этот разговор. Говорит, что проехал пятьдесят километров, потому что был просто в бешенстве. И кстати, он не был у нее уже больше четырех месяцев, мне пора уже это уяснить.