Шоколадка была почти чёрной. Без сахара. Как вся моя нынешняя жизнь. Не ложка дёгтя, а фунт соли. Крупной. И не розовой. Розовые сопли у меня лишь в интернете. В виртуальных интрижках, устроители которых никогда не материализуются. Не только во что-то стоящее, а вообще… Последний поклонник живёт в Барнауле и даже если когда-нибудь сумеет скопить на билет в Северную Венецию, что прикажете с ним делать в городе дождей, где крыша с папой одна на двоих? Если не считать, что у того, чьё отчество я ношу, она давно протекла.

— Нет, спасибо. Не курю… — отказалась, глотая приторный ком сожаления.

Я — сплошное какое-то «не»: матом не ругаюсь, водку не пью, с мальчиками не встречаюсь… Список можно продолжать до второго пришествия. Только стоит ли? Не встречаюсь. С мальчиками. Другой информации обо мне можно и не сообщать.

Я и не сообщала. Новой коллеге по колл-центру, с которой вышла на перекур. Технический перерыв. Глотнуть воздуха хотя бы в прямом смысле, коль уж не получилось в переносном.

В остальном я вообще не привлекалась… Ой, не привлекательна для нормального мужского полу, если он остался… Где-то на земле. Не на обетованной. Не обжитой мною и половиной моих коллег… Коллегинь! У телефонной барышни любого возраста обязан быть телефонный принц. На том и стоим. Враскорячку по жизни.

Меня ещё спросили сегодня между делом, с кем живу: с мамой, парнем, одна? Не одна, не с парнем, не с мамой…

Маме домом стала могила четыре года назад. Она как-то тихо, без предупреждения, перебралась в неё и забрала папу, оставив мне его оболочку, которая теперь только и знает, что вопрошает:

— Сима, во сколько будешь дома?

А есть ли у меня дом? Тот, в который хочется каждый вечер возвращаться? Я барышня взрослая, только из-за папиной кладбищенской жизни без кола, без двора и каких-либо перспектив изменить своё семейное положение. Папа, кажется, забыл, сколько мне лет и для чего созданы женщины. Ну, старость другим не радость… И порой безнадёга душит до глаз навыкате и остановки сердца.

Для начала безутешный папочка посадил на маминой могиле куст можжевельника. Сказал — Маша просила. Ну да, только на даче, которую пришлось в спешке продать, чтобы закрыть с родственниками долги по наследству. Долгов больше нет, как и родственников. Остались мы с папой одни.

Как вчера это было. Папа бросил горсть земли куда-то в пустоту… И, точно свечка, сгорел за три дня. Превратился в дряхлого маразматичного старика. И каждый новый день сделался для него серым и прямо-таки наказанием. Для меня в особенности. За прегрешения, которых не было и с таким тотальным контролем никогда и не будет. Если папа иногда и выходит из дома, то все дороги, которые отходят от подъезда нашего дома, приводят его обязательно на кладбище.

— Сима, ну что ты сегодня так поздно?

А потом говорит: мол, передал от тебя привет маме. А ведь действительно передавал его каждый раз. Сама видела, как говорит с ней. О всяких глупостях. Дома, кстати, тоже. С фотографиями… Скажет что-то и молчит, будто ждёт от женщины, буравящей его взглядом из темной рамки, ответа. Потом повернётся ко мне и выдаст:

— А это хорошо, что Маша молчит, а то выбранила бы нас…

А я все жду, когда же он сам замолчит. И образумится. Начнёт молча попирать у ее могилы талый снег. В марте. Только в день ее рождения. Маме есть, за что его ругать? За то, что не даёт взрослой дочери стать по-настоящему взрослой, а не только ходить на работу, в магазин, убирать квартиру и окончательно и бесповоротно забыть все мечты о нормальном, не телефонном принце.