Руденко как профессионал понимал тщетность своего робкого голоса, но ничего не мог сделать с напористостью нового хозяина Кремля. Наверное, у него не было того стержня, о котором говорил герой России Юрий Власов.

19 декабря 1954 года закончилось судилище, вердикт которого был оговорен с Никитой Хрущевым заранее, приговоривший Абакумова к высшей мере наказания – расстрелу. Даже в этот момент Руденко посетили сомнения в законности приговора, и он позвонил из Ленинграда Сталину. Роман Андреевич несколько растерянно произнес вопрос:

– Что будем делать дальше?

– Кончайте его, – буркнул Хрущев, уловивший в вопросе нотки сомнений в правильности вердикта. То есть, убейте его, убейте, как убивают скотину. Кроме того, Хрущев торопился избавиться от контрразведчика – боялся разоблачений за участие в массовых репрессиях на Украине и в Москве. Абакумов и его подчиненные все это знали. В тот же день, в день образования органов военной контрразведки, Виктор Семенович Абакумов был расстрелян и кремирован.

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

Василий Лебедев-Кумач

Из воспоминаний Николая Петровича Горшенина:

«…В неизбежность возникновения войны с Германией мы, мальчишки сороковых-роковых верили, как в себя. Войну я встретил выпускником средней школы. 21 июня гоняли футбольный кирзовый мяч во дворе «до последнего гола» несколько часов подряд. Когда «кирзач» по касательной проходил по ноге, кожа ныла и горела, как от ожога.

Патриотическим порывом многих моих сверстников заносило в военкоматы с просьбами отправить их на фронт. Я был тоже среди них. Но нас всех ждало разочарование – призывались на действительную военную служу по мобилизации более старшие наши товарищи. Нас отправили по домам с издевкой – подрастите! Но скоро Москве понадобилась и наша помощь. Мы стали рабочей силой – землекопами – рыли противотанковые рвы на подступах к столице на Волоколамском направлении. Сначала жили в каком-то сельском клубе, потом в школе. Спали на полу, как убитые. После домашних кроватей и диванов поначалу ныли кости, а потом привыкли. Засыпали быстро – уставали. Натруженные березовыми черенками лопат ладони горели до утра. А потом снова за дело. Через десять дней светились уже янтаринки набитых мозолей. У некоторых слезала кожа с кистей…

А потом я ушел на настоящую войну, длящуюся 1418 дней и ночей. Возвратился с контузией и заштопанными дырками в теле…»

21 июня 1941 года. Берлин. Третий рейх. Вермахт.

В субботний день берлинцы отдыхали. Гуляли в парках и скверах. Желающие позагорать и поплавать отправлялись на водоемы – озер, прудов и речек в округе хватало. Советское посольство, как говорится, «стояло на ушах». Дело в том, что по воспоминаниям Валентина Михайловича Бережкова, в ту пору бывшего первым секретарем посольства СССР в Берлине, посол Германии в Москве Шулленбург объявил о войне именно 21 июня 1941 года. По правилам международной дипломатии Молотов получив соответствующую ноту, должен был срочно телеграфировать в Берлин, чтобы выяснить у правительства Германии – правда ли это? Вдруг Шулленбург провокатор?

На утренние звонки Бережкова в МИД Германии дежурный отвечал, что министра Рибентропа нет на рабочем месте, как и отсутствует его первый заместитель, статс-секретарь Вейцзеккер. Лишь к полудню объявился директор политического отдела министерства Верман. Он, правда, пояснил, что они у фюрера, который проводит какое-то важное совещание. Сложилась такая ситуация: Шуленбург ноту о разрыве дипломатических отношений Молотову вручил, а аналогичное уведомление нашему послу в Берлине Деканозову вручено не было.