Сталин: Видимо, инициатива исходит не от Кагановича, а от самой академии. ЦК ведь не может запретить ученому учреждению вести ученые споры, если бы даже они касались нас с вами, членов Политбюро. Но вы своим присутствием там, как член Политбюро, можете отрицательно влиять на свободу дискуссии, раз она уже началась. Поэтому я снесся с другими членами Политбюро и мы договорились, что вам лучше покинуть собрание, чтобы оно действительно не приняло и политического характера.

Бухарин: Во-первых, все ли члены Политбюро вашего мнения, во-вторых, распространяется ли это пожелание и на других членов ЦК – Кагановича, Позерна, Криницкого, Стецкого, Ярославского, Шкирятова?

Сталин: Как вам известно, Рыкова и Томского в Москве нет, Калинин болен, а остальные запрошены. Они настаивают, чтобы вы подумали о политических последствиях вашего неподчинения общей воле Политбюро. О Кагановиче и других мы вопроса не обсуждали, но об этом мы поговорим после.

Бухарин: Прошу дать конкретный ответ – дали ли вы, как секретарь ЦК, указание об открытии хотя бы теоретической дискуссии против меня?

Сталин: Конечно, нет, но я не могу кому-либо и запретить ее, если бы даже она была направлена и против меня.

Бухарин: Я остаюсь на собрании.

Сталин: Но тогда уже за последствия пеняйте на самого себя!

Бухарин, заметно взволнованный и бледный, вернулся в зал и занял прежнее место. Каганович и Шкирятов все еще не возвращались. Вскоре к ним направились Позерн и Ярославский. Через несколько минут туда же вызвали и Покровского.

В зале образовался явочным порядком перерыв. Начались групповые дискуссии. Все догадывались, что разговоры по телефону ведутся с ЦК. Некоторые подходили к столу президиума, стараясь понять, в чем дело. Бухарин углубился в чтение какой-то газеты и ни на какие вопросы не отвечал. Через полчаса члены ЦК вернулись в зал. Покровский без мотивировки сообщил:

– Собрание объявляется закрытым.

На второй день утром после злополучного собрания, проходя по коридору, я, как обычно, остановился у доски объявлений ячейки ВКП(б) ИКП. На доске висел свежеотпечатанный список студентов и профессоров, которые «срочно» вызывались в бюро ячейки. В списке была и моя фамилия. «Срочными» я считал все-таки свои обязанности студента и поэтому направился в лекционный зал, с тем, чтобы во время перерыва заглянуть в бюро. Едва началась лекция (была философская лекция Л. Аксельрод-Ортодокса), как зашел технический секретарь бюро ячейки, который прервал лектора, огласил тот же список, что висел на доске. Он добавил, что явиться нужно сейчас же. С разных мест поднялось около десятка человек. Встал и я. Спрашивая друг друга, что это могло значить, мы вместе двинулись в бюро. Там же собралась значительная группа и с других курсов.

В бюро сидел, нахмурившись и важно перебирая свою густую рыжую шевелюру, новый Секретарь ячейки. Его серые и безжизненные глаза, которое обычно выражали все, что угодно, кроме «большевистского огня», на этот раз дышали и «огнем», и злобой одновременно. Когда кто-то из его сокурсников попробовал шуткой рассеять нарочито напущенную, казалось, начальническую важность секретаря, последний грубо прервал:

– Мы не в кабаке, а в бюро ячейки.

– Что ты, шутки не понимаешь, Павлуша? – попробовал было тот же сокурсник исправить свою ошибку.

– Моя фамилия Юдин, – резко ответил он, явно недовольный фамильярным обращением к себе, как к «Павлуше».

Сокурсник замолчал. Молчали и мы.

Юдин сделал перекличку по списку. Студенты явились все, но не было профессоров. Вернувшийся секретарь доложил, что профессора заняты на семинарах.