Наверное, дело было просто в слишком неудобно вывернутой шее и потяжелевшем затылке, которому в последнее время чересчур уж часто доставалось.

А глаза у экзорциста оказались вовсе не чёрными, а тёмно-серыми, стальными такими, просто за почти сросшимися, а сейчас ещё и нахмуренными бровями и короткими, но очень тёмными ресницами этого так просто не разглядишь. Ещё из-за этих самых ресниц они, глаза то есть, казались подведёнными углём. И не скажешь сразу, красиво это или нет. Пожалуй, интересно – вот как.

– Одно понятно, кто-то сильно ошибся с выводами.

– А? – не сразу сообразила Ора.

– Говорю, что с выводами о патриархальном воспитании и покорности провинциальных женщин кто-то сильно промахнулся, – повторил Грай, теперь совершенно точно улыбаясь.

– Значит, моего жениха ждёт большое разочарование, – пожала плечами Роен, соскакивая с колодца, тем более, экзорцист снова в сторону отошёл, педантично складывая насквозь мокрый платок.

– Это точно, – согласился Грай. – Конечно, если он не попытается вас обуздать.

– Пф-ф! – выразила Ора собственное мнение о таких идеях.

– Тоже верно, – хмыкнул атьер. – Ну что, вы готовы оценить плоды своих рук?

– Не рук, а корзины, – непонятно с чего развеселилась Роен.

Настроение, весь день колеблющееся от отметки «хуже нет и быть не может» до «как я вас всех ненавижу» вдруг стремительно рвануло к «а, может, всё не так плохо?»

4. Глава четвёртая

Ора тупо таращилась на потолочные балки такие здоровые и близкие, что девушке вдруг показалось: вот-вот упадут, даже движение какое-то причудилось. Чтобы не вскочить с воплем, потребовалось немало усилий и простыням досталось: Роен так вцепилась когтями, что нитки треснули. Но паника отступила, совсем не ушла, только завернулась в тень за кроватью, поджидая, когда снова можно будет выползти, впиться зубами в хребтину, высасывая самообладание.

За последние сутки они – Ора и паника – сроднились, как единокровные.

Роен спустила ноги с кровати, осторожно нащупав пол, оказавшийся деревянным, тёплым, пальцы наткнулись на край тряпичного половичка. Атьера встала, раздражённо рыкнув сквозь зубы, расправила сведённые судорогой плечи и спину, откинула за спину почти распустившуюся, неприятно жёсткую от пыли косу, подошла к квадратному окошку.

Мир спал. Небо чернело над высоким островерхим тыном, луны видно не было, только её свет облизывал обтёсанные колья забора. Чуть в стороне, под навесом темнели лошадиные силуэты – Ора даже их фырканье расслышала, хоть и приглушенно, всё-таки окно было застеклено. А прямо под ней, посередь утоптанного до каменности двора теплился костерок. Стража она разглядела не сразу, тот, точно как паника, прятался в тени снятой с колёс телеги. А, может, как раз и не прятался, потому она его и заметила?

Кажется, это был Лис.

Ора вздохнула, протерла ладонью запотевшее окошко и снова подышала на стекло, теперь уж специально.

Да, недаром же говорят мудрые: «Не ной – судьбу искусишь!», а ещё: «Хочешь рассмешить богов – расскажи им о своих планах». Жаловалась, мол, день тянется до бесконечности? Думала, что в запасе ещё время есть, надеялась, что фламик раньше, чем послезавтра не явится? Так огребай и не говори, будто не предупреждали.

Последнее, что она осознала более-менее ясно – эта как сестрица с неё одеяло сдёргивает, вопя: «Вставай дура, счастье проспишь!» А дальше… А дальше только куски, размытые, будто она на происходящее из-под воды смотрела. И почти без звука, но это как раз нормально, если из-под воды.

Картинки, картинки, картинки, оставшиеся вместо памяти. Дня – с утра и до этой вот ночи – нет, лишь осколки.