Она не беспокоилась о мелочах –
и мелочи подстраивались под её личные обстоятельства,
она шла к Началу, позволяя Ему делать с собой всё, что угодно –
и потому не подчинялась и не подчиняла;
она не предполагала; ее не беспокоило, что о ней подумают
и, кроме того, была безупречна в словах и поступках,
ежесекундно «отстреливая» собственные мысли и реакции –
она целилась в черные дыры души своей,
она была, в общем, толковым снайпером…
Когда-нибудь, сталкер, я стану таким же,
вот только перечитаю Кастанеду – с третьего тома.
Поет: «И вижу я живо походку его,
И стан горделивый, и глаз колдовство».
Целься, мой сталкер.
Целься. Обезвредь серый булыжник,
маскирующийся сердцем – моим сердцем,
моим карманным сердцем
(каждую ночь я вынимаю его, дымящееся, из груди,
и опускаю в стакан с дистиллированной водой –
неплохое, знаешь ли, средство от бессонницы).
Но как дрожат твои руки… где же выучка?
Неужто ты сдался? Неужто и т ы с д а л с я?!
Некоторые движения, впрочем, не обсуждаются –
так, нет смысла затевать спор, скажем, о том,
что пропасть между полами обусловлена
всего лишь одной – одной! – хромосомой…
Да только, сталкер, ты забыл, что у меня нет,
нет копирайта на ошибку.
Поет: «И, слух мой чаруя, течет его речь,
И жар поцелуя грозит меня сжечь».
Я выброшу, сталкер, выброшу свое сердце –
в сущности, оно действительно не является, так скажем,
предметом первой необходимости – да и, чего там, второй тоже…
искусственное, в любом случае, надежней:
дорого платишь – зато потом крепко, очень крепко спишь,
адынсавсэмадын, без каких бы то ни было женщин
(прожив полжизни, приходишь к банальному выводу,
что «всё зло» именно от них) –
я сжег лягушачью кожу и тут же увидел:
карета превратилась в тыкву,
а прекрасная принцесса – в рыжее butch’образное чудовище…
сорванная нагвалем маска исчезла.
Поет: «Что сталось со мною? Я словно в чаду.
Минуты покоя себе не найду».
…недавно Та, Чьё Имя Не Может Быть Названо,
привела меня в странное место.
Прикрывая за собой дверь, она кивнула на стены,
а потом указала на пол – я пригляделся… глаза разбежались.
Чего я только не увидел:
аркебузы и багинеты, пики и мушкеты, пищали и рапиры,
тесаки и фузеи, шашки и шпаги, мортиры и кулеврины –
были тут и алебарды, и протазаны с бердышами, и даги, и кистени с кинжалами,
и копья, и рогатины, и луки, и крисы, и мечи с ножами,
и сабли с ручницами, и секиры с лабросами, и топоры с томагавками, и эспадоны,
и дротики, и сюрикены, и стилеты, и ятаганы – и даже «моргенштерн»…
В другой зале находились авиабомбы
(калибр иных достигал двадцати тонн), БМП и водометы,
между которыми лежали разного рода «берданки» и карабины:
был тут и никоновский автомат – он-то меня, собственно, и интересовал.
«У АН-97, – прочитала мои мысли Та, Чье Имя Не Может Быть Названо,
и ее глаза, подобные застывшей слезе,
скатившейся с горного хрусталя, на миг ожили, –
переменный темп стрельбы; огонь же можно вести одиночными выстрелами:
очередь по три с высоким темпом – около тысячи в минуту –
повышает вероятность быстрого попадания…».
К АН-97 прилагался штык-нож, установка оптического прицела,
а также подствольный гранатомет:
«Это то, что нужно», – чуть было не сказал я, хватаясь за сердце,
однако Та, Чьё Имя Не Может Быть Названо,
уже открывала дверь в последнюю залу –
там-то я и увидел самую обыкновенную сапёрную лопатку, и замер:
остро заточенная, с петлёй на рукояти,
она была одновременно и топором, и кинжалом, и даже – даже! – мечом.
Что ж, осталась самая малость, подумал я…
Поет: «Где духу набраться, чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться, руками обвить?»