По ступенькам главного подъезда Смольного неуверенно поднимался парнишка чуть старше двадцати. Он едва не споткнулся во вращающихся высоких дверях, а попав внутрь – довольно долго оглядывался, пока наконец не заметил слева на добротной двери табличку с надписью «гардероб». Там он вручил вежливой пожилой гардеробщице линялую камуфляжную куртку и подошел к постовому. Постовой неодобрительно взглянул на его шевелюру, очень не по-военному стянутую черной резинкой в длинный хвост на затылке. Взял паспорт… и неожиданно скомандовал:

– Распустите волосы!

– Да? – смутился парнишка. – А… а что?..

Постовой сделал непроницаемое лицо. «Белые» люди спешили мимо, показывая постоянные пропуска. Парень понял, что вразумительного ответа не дождётся, и подчинился. Вздохнул, стащил резинку… волосы легли ему на плечи шикарной волной, густой и блестящей безо всякого «Пантина-прови».

Постовой еще раз сопоставил физиономию посетителя с фотографией в паспорте, нашел его фамилию в одном из списков, жестом показал, что нужно пройти через воротца с датчиками на металл, какие стоят в аэропортах (и с некоторого времени – в Эрмитаже), и, уже отпуская, сурово, недоброжелательно посоветовал:

– Чтобы не было проблем – постригитесь или фотографию замените!

Молодой человек поднимался по главной лестнице так же неуверенно, как и входил, и эта медлительность (плюс несерьёзная косица, вновь убранная под резинку) заметно выделяла его среди постоянной смольнинской публики, привыкшей сновать по этажам и коридорам четко, быстро, по-деловому. В руке парень держал мятый листок с номером кабинета. По обе стороны от лестницы расходились длинные, кажущиеся бесконечными коридоры с огромным количеством дверей. Посетителей и сотрудников различных комитетов было не то чтобы ужасающе много, но жизнь кипела вовсю: парня без конца обгоняли или проходили навстречу. То из одной, то из другой двери всё время появлялись люди – в одиночку и небольшими группами, когда пересмеиваясь, а когда со строгими важными лицами. Всё это смущало и путало парня, но наконец ему помогли найти нужную комнату. «Гнедин Владимир Игнатьевич, – гласила табличка. – Заместитель начальника юридического управления». Парень помедлил, потом постучался и робко вошёл.

Секретарша, сидевшая у столика с телефонами, указала ему на стул и доложила по громкой связи куда-то на ту сторону массивной двери:

– Владимир Игнатьевич, тут к вам Евгений Крылов, вы предупреждали… – Шеф в ответ то ли кашлянул, то ли буркнул что-то, и секретарша кивнула: – Проходите.

Паренек приходился Гнедину (согласно формулировке, данной лично Владимиром Игнатьевичем) примерно таким «родственником», какими считают друг друга владельцы щенков из одного помёта. Он был седьмой водой на киселе какому-то односельчанину его покойного папеньки. Гнедин о нем ни разу и не слышал вплоть до вчерашнего дня. Накануне по телефону «родственничек» назвал несколько двоюродных тёть и дядьёв, которых Гнедину хотя тоже не случилось когда-либо видеть живьём но по крайней мере их существование сомнению не подлежало. В том же вечернем звонке паренёк сообщил, что служил в Чечне, после ранения долго валялся по госпиталям, теперь его комиссовали вчистую и выдали за увечье богатую компенсацию: аж двести тысяч рублей. Доктора же прописали лекарства, которые в Питере вроде ещё есть, а у них в райцентре… Гнедин, слушая «родственничка», начал уже закипать, предчувствуя просьбу вполне определённого свойства. Однако ошибся. «Работать-то мне можно, дядя Володя, – сказал Женя Крылов, – Если, например, шоферить… Может, посоветуете… какую-нибудь приличную фирму, где с жильём могут помочь?..»