– Так черт его знает! Они с Тонькой бухать начали с вечера, ну это вроде как уже в порядке вещей стало. Я посидела с ними. Потом ушла. В сон сморило. А часов в пять или поранее, точно не скажу, сломались часы-то на прошлой неделе, проснулась от крика. Кричал Митька. На супружницу свою. Ты, мол, Тонька, блядь подзаборная, – это он постоянно ее так по пьянке называет, – вместо того, чтобы мослами греметь в хате, дергай к деду Спиридону, возьми литруху чимергеза. Она ему: «На себя посмотри, дятел задроченный, нашел блядь, и ты меня с кем из мужиков тутошних за руку ловил? Да в вашей Семенихе и мужиков-то нет, давно все перевелись, вместе с заборами. Одна пьянь тряпишная и осталась. А к Спиридону без денег не пойду. И так должны ему чуть не тыщу». Митька еще сильней заорал: «Ты че, сука, в натуре, вконец оборзела? Это я не мужик? А кто тебя, шлюху, трахает? Конь соседский? Еще слово вякнешь, я тебя лично порешу. Быстро свалила к Спиридону, крутись юлой, но без литра не возвращайся!»

Стукачева поперхнулась, откашлявшись, продолжила:

– Думаю, добром дело меж молодых не кончится, надо впрягаться. Вхожу в горницу. Митька в майке и спортивных брюках, глаза горят бешеным огнем, волосы взъерошены. Увидел меня, как гаркнет: «Тебе чего надо?» Я: «Успокойся, Мить, ляг, проспись». А он: «Сговорились, суки? Так я быстро из вас божьих коровок сделаю». Хватает табурет – и в меня. Хорошо, нагнулась. Ну, мы с Тонькой, как по команде, с хаты и долой. Сноха в сенях на бидоны налетела, задержалась. А Митька тут как тут. В руках вилы! Орет: «Попала, живоглотка!» Тонька, откуда прыть взялась, через бидоны, как коза, в три прыжка, и за мной во двор, оттуда на огород. По нему и убежали.

Николай спросил:

– Митька преследовал вас?

– А я знаю? Не до того было, чтобы оглядываться. Но как к реке выбежали, Тонька и дальше по берегу понеслась, а у меня силы-то не те. Остановилась отдышаться. Назад глянула, сына на огороде не было. Может, и не гнался. Да, скорее всего не гнался, потому что если захотел, то догнал бы.

Горшков проговорил:

– Понятно.

Они уже подходили к усадьбе Стукачевых, как оттуда вдруг раздался выстрел, за ним второй. Горшков определил сразу – стреляли из ружья.

Клавдия Григорьевна, резко остановившись, даже присела, воскликнув:

– Господи! Никак Митька ружье отцовское достал! Ну, точно с ума сошел. Не иначе белую горячку словил.

Горшков передвинул кобуру вперед, расстегнул ее:

– Как бы он сдуру не замочил кого из соседей!

Стукачева указала на кобуру:

– А ты че, Коля, тоже стрелять надумал? В сына?

– Нет, по голубям!

Мать разбуянившегося хулигана встала перед Николаем, категорично заявив:

– Не дам стрелять в сына! Натворит чего, суди, но стрелять не дам!

Горшков легко отстранил женщину:

– Уйди, тетка Клава, к родне уйди! Не буду я валить твоего Митяя. А насчет суда? Моли бога, чтобы он в воздух стрелял! Иначе закроют его надолго.

Стукачева попыталась еще что-то сказать участковому, но тот прикрикнул на нее:

– Я чего сказал? Быстро скрылась с глаз моих! И не вздумай возле хаты объявиться. Твой сыночек тебя же первой и грохнет! Кстати, патронов в доме много?

– А кто ж их считал? Патронташ, а там черт его знает.

– Ясно! Все, скрылась!

Стукачева послушалась и побежала через улицу к старому дому, где жила ее то ли двоюродная, то ли троюродная сестра. В деревне все приходились друг другу хоть и дальними, но родственниками. Даже Николаю этот Митька тоже был какой-то родней!

Колян прикинул, как лучше выйти на потерявшего разум сына Каркуши. Подойти к хате с фасада, а если Митька в палисаднике? Увидит лейтенанта и поднимет дробовик. Тогда придется бить по нему из пистолета. Иначе он сам нашпигует участкового дробью. Зайти с огорода, а если он этим временем выйдет на улицу? И вдарит из стволов по первым попавшимся сельчанам? Такого тоже допустить нельзя. Значит, придется идти все же с фронта. Вот если бы знать, где конкретно находится Митька, тогда другое дело. Но гадать – только время терять, а он обязан действовать.