А ведь они ещё ждали от Кербоги посулённую песню…
По-прежнему молча Опёнки вывели Зыку. Вернувшись, взяли из санок веретёна, засели наконец-то за рукоделье. Пальцы привычно вытягивали битую шерсть, раскручивали веретено, сбрасывали петельку, подматывали готовую нить… Сквара теребил кужёнку левой рукой, Светел – правой. В собачнике было темновато, но они привыкли управляться хоть ощупью.
Спустя некоторое время Опёнки посмотрели один на другого и вдруг начали смеяться.
Сразу стало легче. Мир понемногу становился на место.
Зыка, чувствуя что-то необычное, взялся мести хвостом сухой мох, потом встал и со вкусом облизал щёки обоим.
Когда в собачник заглянула Арела, братья пытались сложить что-то забавное про избалованного и вредного мальчишку, угодившего в суровую воинскую дружину. Они то и дело прыскали смехом, но, конечно, получалось до крайности несуразно.
– Нищета песенки поёт, – сказала Арела.
Подковырка состояла в том, что лишь беспросветная голь вечно возится с какой-то работой. Братьям, однако, было так весело, что они не обиделись.
– На себя посмотри, – только и сказал Сквара.
Посмотреть стоило, кстати. Арела несла перед собой правую руку ладонью вниз. Пальцы двигались, по костяшкам резво бегала блестящая серебряная монета. Переступала, кувыркалась, ныряла и выскакивала опять. Всякий о своём промысле: кто прядёт, кто гудёт. Светел вспомнил девчонкиного выдуманного жениха, вздумал было посоветовать меньше рассуждать о соболях, сидя-то на рогоже… Не стал: веселье удержало злые слова.
Сквара присмотрелся к пляшущей монетке:
– Как это ты её? Покажи.
Арела подбросила сребреник, зажала в ладони, прибеднилась:
– Наша стряпня рукава стряхня… Пошли, отец зовёт.
Теперь Кербога сам держал гусли. Гудим подтягивал на дудке о двух длинных стволах: левая цевка вела один голос песни, правая – другой.
– Верен ли напев? – спросил Сквару скомороший вожак.
Тот заворожённо кивнул, хотя голосница звучала немного иным ладом, как-то печальней и строже. Не колыбельная меньшому братишке, а горестное раздумье об утраченном и любимом. Да и пел Кербога совсем не как Сквара. Скорее наоборот. Припесня у него обходилась без слов, он тянул её, закрыв рот, вплетая голос в тоскливые, словно ветер, вздохи Гудимовой двоенки.
К середине песни Светелу начало казаться, будто земля подалась из-под ног. Стало страшно. Весь мир валился за край, рушился в неворотимую бездну. Кербога только-только умолк, струны и двоенка ещё плакали, ещё звали назад чью-то невезучую душу, когда младший Опёнок вдруг всхлипнул, рванулся, со всех ног прянул наружу.