Сопоставление Пемы Чоки и гонканга я счел уголовным преступлением. Невозможно представить себе что-либо более прелестное, чем принцесса в тот момент с ее румянцем, драгоценностями и молодостью, и что-либо более мерзкое, чем гонканг, темная, пыльная яма с затхлым воздухом, смердящая прогорклым маслом, с жирными ободранными тушами, с кошмарными богами на стенах верхом на чудищах, в коронах из черепов и ожерелий из человечьих голов, держащими в руках вместо чаш окровавленные черепа.

Принцесса еще раз поднесла прозрачную рюмку к губам, отпила, улыбнулась и продолжила:

– Но вы ведь даже не знаете, что такое гонканг!

Тогда она мне его как следует описала. Она рассказала о костях и плясках, о дридуге – священном ноже, о дордже[6] – молнии, о гирляндах из черепов, о скипетрах с насаженными на них людьми. В ней был Тибет, тайный и непереведенный Тибет; Тибет, страна экзальтации, красоты и ужаса, край открытого неба, каменных пустынь и зловонных гонкангов, высоких пиков, сверкающих на солнце, и холмов, где мертвые тела разрубают на куски и оставляют на прокорм хищным птицам; край простоты и жестокости, чистоты и оргий.

Пема Чоки и ее брат принц Тхондуп решили ехать с нами до Тибета, чтобы покататься на лыжах в горах. Подниматься к Чангу вместе с Пемой Чоки было пленительным и радостным процессом постоянных открытий. Она уже не была сказочной принцессой в игрушечном дворце среди тибетских картин, нарисованных на драгоценной ткани, среди нефрита и кресел в худшем английском колониальном духе. Теперь это была простая и выносливая спутница, вдыхающая разреженный воздух на высоте 3700 метров и смеющаяся в лучах солнца, с меховой шапочкой на голове, какую носят на высоких плато зимой. Кто мог бы подозревать, что в ее жемчужно-фарфоровом теле столько силы и упорства?

Сегодня шел снег на протяжении всего пути до вершины горы, откуда ветер все уносил мелкие кристаллики, блестевшие на солнце. Мне до сих пор время от времени вспоминалась история с гонкангом. Как совместить божественную чистоту и безмятежность этих гор, бесконечную сладость неба и простора с вонючим, кровожадным ужасом ламаистской фантасмагории? Однако же и то и другое принадлежит Тибету. Как совместить этих чудовищных богов-хранителей с изяществом Пемы Чоки? Может быть, тайна Пемы Чоки – в какой-то степени тайна и Тибета, и, может быть, она могла дать мне ключ к ее разгадке.

Тем вечером мы несколько часов сидели возле огня, потягивая чанг, сиккимское пиво, которое варят из проса, разлитый в высокие бамбуковые стаканы, которые называются паип. Мы говорили о Верлене и Китсе. Я восхищался тем, как принцесса знает западную культуру, хотя то и дело и смеялся вместе с нею над какой-нибудь ошибкой. Разве храм с греческой статуей для нее не то же самое, что китайский павильон или пагода для нас, – а именно чрезвычайная экзотика?

Потом, не знаю как, Пема Чоки заговорила о том, что ей намного ближе; о лунгпа («ветряных людях»), например, – монахах, которые многолетним крайним аскетизмом и упорной подготовкой добиваются почти полной свободы от тяжести человеческого тела и потому способны преодолевать сотни километров за один день.

– На самом деле они могут облететь Тибет целиком за неделю, – заверила меня Пема.

Она еще рассказала мне, что если бросить камень в определенное озеро, поднимется буря, и о ведьме, которая похоронена у лхасского монастыря.

– Хотя она умерла уже давным-давно, – сказала принцесса, – ее макушка до сих пор каждый день высовывается из-под земли. Только представьте себе, у нее в волосах блохи! Ламы изгоняют ее каждый день, но она сильнее их!