Аристократ кончил возиться с пуговицами и вдруг достал из кармана длинный нож, похожий на кавказский кинжал, и прежде чем Аня успела понять, что это не шутка, не балаган, не спектакль, глухо крякнув, быстро перерезал курильщику горло от уха до уха. Тот забулькал, дернулся и повалился на пол. Онемевшая Аня вжалась в стенку купе. Ей очень хотелось упасть в обморок или хотя бы закрыть глаза, но она боялась отвести взгляд от убийцы, словно это одно могло удержать его на месте. Убийца медленно повернулся, улыбнулся ей и бросил окровавленный нож ей на колени. Потом снял забрызганное кровью пальто и перчатки, открыл окно, впустив порыв свежего холодного утреннего ветра, скатал пальто и перчатки в один комок, выбросил их в окно и вышел из вагона. Поезд снова засвистел и начал сбавлять ход – приближалась станция».

Густав Гринблат поставил точку, распечатал получившуюся страницу и прочитал ее, помечая цветными маркерами те места, которые вызывали у него сомнения. От этой, очень старомодной, на его взгляд, привычки он не мог да и не хотел избавляться. Она помогала ему сохранить иллюзию того, что он не килобайтник, а творец, пусть не Творец с большой буквы, но всё же и не жалкий раб листажа. Что у него есть время и возможность для размышлений, выброшенных в корзину черновиков и внезапных творческих озарений. Пусть он сам знает, что это всё понарошку. Актеры тоже знают, что страсти, которые они изображают на сцене, – это только фарс и способ выманить деньги у зрителей. И тем не менее говорят о каких-то концепциях, видении роли, контексте и вдохновении. Потому что для человека, который мечтал о творчестве, невыносимо признать себя поденщиком. На это Гринблат был способен только после некоторой дозы алкоголя, ровно такой, какая располагала к самоуничижению. А пока он трезв и работоспособен, он продолжал «играть в писателя», хотя бы с самим собой. И пока его рейтинги высоки и тиражи стабильны, его литагентша смотрела на эти игры сквозь пальцы.

Итак, Анна, или, точнее, Аня. Тезка Карениной, загадочная русская душа. Гринблат поморщился. Будь он в здравом уме и твердой памяти, ему бы в голову не пришло писать роман о времени и людях, которые были ему знакомы только из краткого курса русской классики в университете. Но можно ли считать человека, зарабатывающего на жизнь написанием любовных романов, здравомыслящим? Нет, скорее всего, он чокнутый и сдвинутый, как Мартовский Заяц и Безумный Шляпник одновременно. Густав хмыкнул. К чему приплетать «благородное безумие»? Это Дорис сказала ему, что неплохо бы написать роман о русской девушке по имени Анна и чтобы действие происходило в XIX веке: рейтинги показывают, что после выхода очередной экранизации «Анны Карениной» тема остается популярной.

Первым делом Густав подчеркнул «Московский вокзал» и полез в Интернет проверять. Так и есть! В XIX веке он назывался Николаевским, в честь русского царя, позже был переименован в Октябрьский и только потом – в Московский. Затем подчеркнул «безотрадную равнину». Не слишком ли эмоционально? Написать «серая», «однообразная», и читатель сам поймет? Но вычеркивать рука не поднималась. Собственно, это было единственное искреннее слово во всём тексте. «Безотрадная». Безотрадная скука, безотрадный роман. Право, жаль, что этот кровопивец не прирезал заодно и милую Анюту, всё бы и закончилось. Но нельзя! Никак нельзя. Никто не режет курицу, несущую золотые яйца, даже если саму курицу эти яйца уже достали. Стоп. Что-то меня заносит.