– Выпьем!

Однако не оказалось рюмок, и Тряскин снова полез в буфет. На этот раз ноги его подвели: он споткнулся и уронил рюмки. Со звоном разлетелись по полу осколки.

– Черт с ними! – достав стаканы, он трясущейся рукой разлил в них содержимое бутылки. – Пей, братва, – приглашал он, – всё равно пропадать! Бегут, вояки проклятые, бегут!.. А мы, дураки, надеялись на них. Бургомистр, собака, и тот лечиться поехал в Германию. Заболел, боров…

Он подпер голову руками и на мгновение умолк.

– А мы? А мы что будем делать? – Тряскин замотал головой, будто хотел сбросить одолевший его хмель. – Хотя вам что, вы одинокие, а вот мне каково? А? Жена, Варька, имущества полон дом – куда податься? Ха-ха-ха! – закатился он. – Выслужился, выстарался, шею гнул – и догнулся! Влез в хомут и не вылезу… Тьфу, дурак! – Тряскин сплюнул. – Знать бы заранее… Да разве узнаешь! Ведь сила какая была! Диву давались… До Волги шагали, и всё – тьфу! Комендант сегодня говорил, что отступать дальше не будут, а сам торопит меня ящики сколачивать… Сволочь! О своей шкуре печется…

Он опрокинул в рот стакан и залпом выпил. Пользуясь тем, что Тряскин впал в пьяное забытье, друзья покинули дом.

В эту ночь впервые под домом Юргенса заработала запасная радиостанция подпольщиков, находившаяся на консервации.

Потоком шли на Большую землю разведывательные данные, добытые Ожогиным, Грязновым и другими патриотами города. Радистом был Швидков – совладелец пекарни.

В застекленное окошко над дверями в комнату золотистой полоской лился утренний свет. Полоска двигалась с предмета на предмет: со стула, покрытого брезентом, на рабочий стол, с него – на стену, на кровать, на спящего Василия. Скоро она дойдет и до него, Игорька.

Игорек быстро слез с кровати, бесшумно оделся, вышел на улицу и зажмурился.

Яркие лучи солнца ослепили глаза. Игорек закинул голову: далеко в небе одинокое облачко, гонимое ветром, плыло на восток, меняя формы. Оно превращалось то в барашка, то в гуся, то в человека. Игорек долго провожал облачко взглядом, пока оно не растворилось в синеве неба.

Потом его внимание привлек птичий гомон. Игорек повернулся. На уцелевших, тянувшихся вдоль тротуара серебристых тополях гнездились беспокойные грачи. Почки на ветвях тополей уже округлились, набухли – вот-вот начнут лопаться.

Увидев шагающих по противоположной стороне улицы гитлеровских солдат, Игорек вспомнил, что ему пора приступать к делу.

Он вернулся в свою каморку под лестничной клеткой. Василий уже проснулся и сидел на койке.

Игорек надел нищенские лохмотья и повесил через плечо котомку.

– Уже уходишь? – спросил Василий.

– Да, надо идти, – коротко ответил Игорек. – На обратном пути зайду к Пелагее Стратоновне.

– Ладно, – сказал Василий, – тебе виднее.

Сегодня утром предстояло явиться к «Грозному» за запиской для Швидкова. Никто из близких Игорьку людей никогда не посвящал мальчика в дела подпольщиков, но наблюдательный паренек многое понимал сам. Он знал, что сегодняшняя записка – радиограмма и что все, что в ней написано, будет передано на Большую землю – советским людям.

…Вот и набережная. Подсохла уже под горячими лучами весеннего солнца незамощенная улица, поднялась вода в реке от дождей и стаявшего снега. Нет, нельзя не пойти на берег и не поглядеть на широкое речное приволье!

Игорек прикрыл ладонью глаза от солнца, всмотрелся в мутноватый речной плес, в противоположный берег и вспомнил слова Пелагеи Стратоновны: «На реке-то лед ушел с водой, а на сердце людей остался».

Ничего, скоро и этот лед уйдет!..