– Буридан? – спросила Аглая.

Служанка отрицательно покачала головой. Краска гнева залила то, что на скрытом маской лице Аглаи оставалось видимым.

– Ах, вот как, – проворчала она. – Уже одиннадцать, а сеньора Буридана все нет. Вероятно, он не знаком с правилами галантности… как и этот господин! – добавила она, указав на Филиппа.

– Сударыня, – повторил Филипп, – я желаю переговорить с вами… с вами одной. Возможно, вы изволите меня извинить, когда узнаете причины такого моего поведения, которое, вынужден признать, может показаться вам странным.

В словах и в голосе молодого человека была столько благородства и вежливости, что дама, казалось, изумилась.

– Пусть подают угощения, – произнесла Аглая, вставая, – мессир Готье, вероятно, захочет несколько минут побыть наедине с двумя моими сестрами, Талией и Пасифеей.

– Даже если бы их было десять, – восторженно воскликнул Готье, – с кубком в руке, с любовью в сердце, я бы нашел достойные слова для каждой из них.

И, приобняв одной рукой Талию, что сидела слева от него, другой – находившуюся справа Пасифею, он поцеловал и ту, и другую и прошептал:

– Клянусь небесами, как-то раз, в Валь-д’Амур, у меня было четыре принцессы… а вы здесь всего лишь вдвоем!

При этих невинно брошенных Готье словах женщины едва заметно вздрогнули…

Музыка виол продолжала свою тихую кантилену, в которой иногда звучали ноты тревоги и печали; восковые свечи продолжали бросать свои благоухающие отсветы, которые иногда тускнели, как сияния погребальных свечей. Над этим залом оргии, над этим восхитительным столом, над этими в высшей степени бесстыдными женщинами, над этим упивающимся собственными мыслями о любви мужчиной висело мрачное безмолвие, и казалось, что над странной группой, в которую входили обнимающиеся Готье, Талия и Пасифея, в этот момент раскрывает свои огромные черные крылья смерть.

Стоя в небольшой комнате, что предшествовала залу для пиршеств, Филипп д’Онэ не двигался с места. Он видел, как та, что назвала себя Аглаей, поднялась из-за стола, подошла к нему, и дверь закрылась.

Аглая взяла перекинутый через подлокотник кресла широкий плащ, завернулась в него и села. Филипп остался стоять. В манерах этой женщины произошли резкие перемены, в них вдруг появилась столь пренебрежительная гордость, столь величественное достоинство, что Филипп, почти забыв об ужасном зрелище, только что произошедшем у него на глазах, отвесил очень глубокий и уважительный поклон.

– Что вы хотели мне сказать? – спросила она тоном высокомерной холодности.

И так как Филипп – сердце его стучало, в мозгу роились десятки мыслей – молчал, она продолжала:

– Та, которую я зову своей сестрой Пасифеей, та, которая вас приметила, та, которая призналась вам в зародившейся в ней страсти, та, наконец, которой вы нанесли смертельное оскорбление, принадлежит к высокой буржуазии, сеньор Филипп. Она могла бы отомстить за ваше презрение. Но эта подруга, у которой сердце гораздо чище, чем вам кажется, эта подруга, которая, как и я, позволила себе минутное безумство и распутство, не способна на месть. Она – само воплощение доброты, так что можете говорить без боязни. Что вы хотели сказать?

– То, сударыня, что я несчастный человек, который уже не принадлежит самому себе; что одна безрассудная страсть, безумие моих дней, тревога моих ночей, исступление моих снов, ведет меня по жизни, словно лишенное души тело; что ни один из моих взглядов, ни одна из моих мыслей, ни единая частица моего сердца, даже пожелай я того, не дойдут ни до одной другой женщины.