– Горе-то какое, все никак поверить не могу, – покачала головой соседка, не обращая никакого внимания на молчаливость Славы. – Ведь он не старый даже был, здоровье – ого-го, и вдруг такое… Жалко Виктора Ивановича, очень жалко. Золотой был человек, вежливый, интеллигентный. Всегда помогал, о чем ни попроси. То полку прикрутить, то сумки с продуктами донести, а то новый холодильник мне с каким-то молодым человеком на второй этаж поднимали. Всегда кошек во дворе подкармливал, а моих сколько раз лечил – и ни копейки не брал! Ой, как без него-то…

Женщина всхлипнула и вновь сокрушенно покачала головой. Видно было, что слова эти – не простая вежливость, и что смерть искренне ее опечалила.

Слава вдруг почувствовала, как к горлу подступает ком. Она ни слезинки не проронила с того момента, как узнала о смерти дедушки. Глаза уже вот-вот готовы были наполнится влагой, как тетя Тоня вдруг совсем другим тоном добавила:

– Ты, Слава, будь осторожна. Хоть я про Виктора Ивановича ничего дурного и не могу сказать, но все же к нему в последнее время часто какие-то странные люди захаживали, маргиналы какие-то. Уж не знаю, что там у них за дела такие…

Слезы отступили, не успев даже показаться, а грусть в душе стремительно вытеснило раздражение. Напридумывает себе черт знает что от скуки, а потом весь подъезд станет за спиной шептаться. В надежде оборвать угнетающий разговор, Слава холодно бросила:

– Ясно. Ладно, теть Тоня, так что там с ключами?

– А, сейчас, сейчас.

Женщина скрылась в узком коридоре своей желтой, пропахшей кошками квартиры, и через несколько мгновений появилась вновь. Связка ключей опустилась в протянутую ладонь, и прежде, чем соседка успела сказать еще что-нибудь, Слава бросила:

– Спасибо, – и отвернулась.

Тихий вздох раздался за спиной, дверь скрипнула и закрылась, лишив площадку хоть какого-то освещения. Пришлось искать замочную скважину на ощупь.

Два оборота ключа – и сердце наполнилось болезненной тоской. Стоило только переступить порог, нахлынули детские воспоминания о беззаботных временах, о дедушке, который еще был жив.

Слава нащупала выключатель, захлопнула за собой дверь и замерла на несколько секунд, не решаясь пройти дальше. Грудь словно сдавило что-то, стало тяжело дышать. Ужасно захотелось увидеть его снова, обнять, сказать, что не забыла о нем, что по-прежнему любит, попросить прощения, что так долго не приезжала, ссылаясь на совершенно неважные дела. Но не могла. Теперь уже никогда не сможет.

В квартире ничего не изменилось за эти тринадцать лет. Слава помнила ее именно такой: деревянные полы с рыжей потертой краской, темно-коричневая лакированная мебель, обои в синий цветочек, укрытые старыми покрывалами кресло и диван. Дед всегда поддерживал безукоризненную чистоту, во всем соблюдал порядок. Его куртки висели на стене сбоку, каждая на отдельном крючке, ботинки стояли ровным рядком в обувнице, а на тумбе под зеркалом не было ничего лишнего, только домашний телефон с трубкой, которые уже мало где увидишь, и записная книжка.

Пахло чем-то родным и знакомым: немного старым деревом, немного книгами. Пахло домом.

Помявшись немного в прихожей, Слава скинула кроссовки и зашла в проходной зал, через который можно было попасть в крохотную спальню. Сбросила на пол тяжелый рюкзак и осмотрелась. Тусклая улыбка сама собой возникла на сжатых губах, когда Слава заметила на полке перед книгами фотографию в деревянной рамке. Они были здесь все вместе: родители, еще молодые и любящие друг друга, дедушка в очках и пиджаке, с аккуратной стрижкой, которая так ему шла, и улыбчивая маленькая девочка с прорехой на месте передних зубов. Сейчас никто не узнал бы в хмурой молчаливой девушке с короткими волосами и скверным характером ту добродушную, открытую девчушку. Даже она сама.