– Что в ней? – спросил Михаил Львович, предчувствуя недоброе.

– В ней-то… – Дьяк по-хозяйски расселся на скамье. – Хм… отписано. Смоленск русским градом был, русским градом и впредь пущай останется. У Михайло Глинского земель и без Смоленской волости предостаточно. Кто знает – отдашь ему Смоленск, а потом силой назад забирать придется.

Михаил Львович поморщился, но обиду сумел проглотить молча.

Дьяк черпнул ковшиком прохладный квасок из огромной бадьи и важно продолжал:

– Государь повелел тебе быть немедля в Москве. В санях шуба новая лежит, государь пожаловал тебе за старание. Тебе она, князь, кстати будет – твоя-то хоть и дорогая, но молью на локтях побита.

– Передай, дьяк, государю Василию Ивановичу, что я рад буду принять любой его подарок.

Вечером, когда гонец уехал в Москву, Михаил Львович долго разглядывал государев гостинец – красивую соболиную шубу. Вдосталь полюбовавшись тонкой скорняжной работой, он бросил подарок в полыхающую топку.

– Захар! – позвал князь своего верного слугу.

– Я здесь, господин, – мгновенно явился холоп на строгий голос Глинского.

– Ты можешь сказать, что я был несправедлив к тебе?

– Нет, господин, – кротко улыбнулся отрок.[13] – Ты осыпал меня милостями, о которых я и мечтать нe смел.

– Можешь ли ты меня укорить в том, что я не доверял тебе?

Захар помнил ночные прогулки с князем по Риму и Мадриду – грязные таверны с крикливыми, но доступными хозяйками и великосветские гостиные с изысканными, но не менее податливыми матронами. Многие тайны намертво связали князя и его холопа.

– Ты всегда доверял мне, господин.

– Сейчас я хочу доверить тебе не только тайну, но и свою жизнь. – Михаил Глинский протянул Захару письмо. – В этой грамоте я прошу милости и обещаю быть королю верным вассалом, если он отпустит мне тяжкие прегрешения. Если Сигизмунд даст тебе охранную грамоту, я возвращаюсь в Вильно. Ты все понял?

– Да.

– Если ты попадешься с письмом к московитам, то меня казнят.

– Понимаю, господин. – Уста Захара обратились в камень.

– А теперь ступай.

Сигизмунд долго не мог поверить в такую удачу. Он готов был не только простить бывшего вассала, но и прибавить к его прежним землям огромную волость, чтобы досадить русскому государю и заполучить назад лучшего воеводу. Не мешкая, он отписал охранную грамоту, которую скрепил личной подписью и королевской печатью.

– Я могу выделить в твое сопровождение большой отряд. – Польский король боялся упустить удачу.

– Мне очень лестно слышать о таком предложении. – Захар поцеловал сухощавую руку Сигизмунда. – Но я вынужден отказаться. Одному легче пробраться через заставы русских полков – я притворюсь перебежчиком, и они меня не тронут.

– Я буду молиться за тебя… и за князя Глинского, – серьезно пообещал король и, махнув рукой, выпроводил холопа за порог.

Захара, приняв за лазутчика, изловили на самой границе. Долго топтали ногами и, помяв изрядно, приволокли к воеводе Ивану Овчине.

– Грамоту нашли при воре, – уверенно оправдывали побои ратники. – Ежели по ней судить, так Михаил Глинский назад в Польшу собрался.

– Так ли это? – выдавил из себя Овчина-Оболенский, дивясь таким вестям.

– Не знаю, – едва пошевелил распухшими губами Захар.

– Грамоту везешь, а что в ней – не ведаешь? Упрямишься, смерд!.. Бить его, пока все в подробностях не расскажет, – распорядился князь.

Захара лупцевали кнутами, распинали на дыбе, обували в раскаленные башмаки, но в ответ слышалось единственное: «Не знаю!» А потом, подустав от упрямства лиходея, Захару на шею навесили чугунное ядро и вместе с другими горемычными отправили в Соловецкий монастырь на вечное заточение.