– Откуда вы знаете про обед?

– Бан позвонил утром. А Генри рассказал нам еще вчера вечером.

– Он, наверно, здорово злится.

Чарльз пожал плечами:

– На Банни – может быть, а на тебя нет.

– Они ведь друг друга терпеть не могут, как я понимаю?

Близнецы изумленно посмотрели на меня.

– Вообще-то они старые друзья, – сказала Камилла.

– Я бы даже сказал, близкие друзья, – добавил Чарльз. – Одно время они были, что называется, не разлей вода.

– По-моему, они частенько ссорятся.

– Да, бывает, – сказала Камилла, – но это не значит, что они плохо друг к другу относятся. Генри такой серьезный, а Бан такой… э-э, в общем, несерьезный… Наверное, поэтому они прекрасно ладят.

– Вот именно, – сказал Чарльз. – LAllegro и II Penseroso[25]. Гармоничный дуэт. Мне кажется, Банни – единственный на свете, кто может рассмешить Генри.

Резко остановившись, он махнул рукой вдаль:

– Ходил туда когда-нибудь? Вон там, на холме, есть кладбище.

Я едва различал его сквозь сосны. Невысокие покосившиеся надгробия, как расшатанные зубы, торчали под такими странными углами, что в них чувствовалось застывшее движение, словно бы какая-то сверхъестественная сила, вроде полтергейста, лишь секунду назад разбросала их в истерическом припадке.

– Оно очень старое, – сказала Камилла. – Начала восемнадцатого века. Здесь был город, церковь и мельница. От построек остались одни фундаменты, зато сады до сих пор цветут – пепинки и зимние яблони. А там, где были дома, – мускусные розы. Бог знает, что тут случилось. Может, эпидемия. Или пожар.

– Или могауки, – предположил Чарльз. – Сходи как-нибудь, посмотри. Место того стоит. Особенно кладбище.

– Там очень красиво. Особенно когда все в снегу.

За деревьями пламенел шар заходящего солнца, и перед нами маячили наши тени, причудливые и неестественно длинные. В воздухе стоял запах прелой листвы и дыма далеких костров, предчувствие сумеречной прохлады. Тишину нарушал только звук наших шагов по каменистой тропинке и шум ветра в вершинах сосен; меня одолевала дрема, голова раскалывалась, и во всем происходящем было что-то не вполне от мира сего, что-то похожее на сон. Мне казалось, я вот-вот вздрогну и проснусь, подниму голову от раскрытой книги и пойму, что сижу в своей темной комнате, совершенно один.

Вдруг Камилла остановилась и приложила палец к губам. На сухом, пополам расколотом молнией дереве сидели три огромные черные птицы, гораздо крупнее ворон. Таких я еще никогда не видел.

– Вóроны, – пояснил мне Чарльз.

Мы замерли, наблюдая за ними. Неуклюже подпрыгивая, один из воронов добрался до конца ветки. Она заскрипела под его тяжестью, распрямилась, и с резким карканьем ворон поднялся в воздух. Двое других, тяжело хлопая крыльями, последовали за ним. Построившись треугольником, птицы проплыли над лугом. Три темные тени пронеслись по траве.

Чарльз рассмеялся:

– Их трое и нас трое. Предзнаменование, не иначе.

– Знак.

– Знак чего? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Чарльз. – Это Генри у нас любитель орнитомантии. Гадает по полету птиц.

– Он такой древний римлянин. Вот кто бы нам все истолковал.

Мы повернули домой, и вскоре, с вершины очередного подъема, вдали показались крыши общежитий. В холодной пустоте темнеющего неба молочной лункой ногтя плыл месяц. Я еще не привык к этим жутковатым осенним сумеркам, к резкому похолоданию и раннему приходу темноты. Вечер наступал слишком быстро, и опускавшаяся на луг мертвая тишина наполняла сердце странным трепетом и печалью. Я с тоской подумал об общежитии: пустые коридоры, старые газовые рожки, скрежет ключа в замке.