Он сорвал с полки над вешалкой совершенно ковбойский «стетсон» и какую-то кепку. После мгновенного раздумья нахлобучил кепку на себя, а «стетсон» отдал подельнику. Рыжая голова утонула в шляпе до самых бровей, и Серый удовлетворенно кивнул. Еще минута ушла на то, чтобы тщательно завязать снизу лица.

Потом Серый на цыпочках приблизился к двери и принялся осторожно поворачивать рукоять замка.

Решить, конечно, это одно, а вот сделать… Богдановы лихорадочно собирали справки, обзванивали детские дома. И сразу – обухом по голове: на усыновление огромные очереди, ждать придется самое малое пять лет.

Аня чуть в обморок не упала с телефонной трубкой в руках. Пять лет! Сейчас ей 27, а тогда будет 32. И ведь это – «самое малое»… Как выдержать? Как дождаться? Как взять себя в руки? А у Димы – хватит ли выдержки и сил? Не плюнет ли он за эти годы на ожидание и не сбежит ли от ревнивой истерички, в которую в одночасье превратилась веселая, милая Анечка?

И пожаловаться на жизнь совершенно некому. Разве можно так вот взять – и признаться в собственной несостоятельности тем самым подружкам, которые всегда завидовали их с Димой неземной любви? Аня за последнее время нарочно отдалилась от всех, чтобы не видели ее исплаканных глаз, поблекшего лица, а на работе вечно отвиралась нездоровьем и держалась до того отчужденно, что с ней уже не решались лишний раз заговаривать.

И вот однажды она нос к носу столкнулась со своей бывшей сокурсницей. Нонна ее звали. Да, точно – Нонна. Дело случилось в автобусе, причем ни сойти, ни увернуться в давке было невозможно, и Аня дорого дала бы сейчас за какую-нибудь аварию, чтобы скрыться от больших, водянисто-голубых Нонниных глаз. Однако эти глаза были полны одного чувства: жгучего негодования. И на Аню сразу, без предварительных вежливых расспросов, это негодование было немедленно выплеснуто, хотя предназначалось вовсе не ей, а Нонниной квартирантке, которая, которая такая… (это было произнесено так же громко, как и все прочее), оказывается, беременна! А ведь был железный уговор: никаких мужчин и детей, приходить не позже десяти вечера, вообще вести себя как порядочная девушка! Ирочка продержалась полгода, потом у нее появился какой-то кавалер… но с некоторых пор ее тошнит по утрам, из туалета доносятся жуткие, отвратительные звуки, она то плачет, то в обморок падает, и по всему видно: плохи дела. И рыдает: похоже, кавалер, узнав о беременности, подружку бросил. Нонне надо было девчонку сразу выгнать, но она, дура, пожадничала: как раз накануне взяла у нее деньги аж за три месяца вперед, ну и потратила их, само собой разумеется. И что теперь делать? Домой, в деревню («Ирка родом из того самого Веринского совхоза, куда нас когда-то на первом курсе отправляли, помнишь, Ань?»), возвращаться не собирается: мать умерла, отец ее сразу прибьет, и вообще – какой смысл позориться? Деньги у нее тают, через три месяца Нонне придется дать ей от ворот поворот, а куда она пойдет с брюхом – на улицу, что ли?!

– Главное дело, – трясясь от возмущения, прокричала на весь автобус Нонна, – она мне на днях говорит: раз аборт делать поздно, может, я рожу, а вы моего ребенка к себе возьмете, а то что это такое: живете одна как перст, ни детей у вас, ни кошки, ни собаки, ни мужа! Ты представляешь?! А мне никто не нужен, тем более какой-то там ребенок, у меня их вон – в четырех классах сто двадцать идиотов, выше головы хватает! И главное, Ирка сказала, что дорого за своего ублюдка с меня не возьмет! Ну, спасибо! Век за нее буду Бога молить! Ой, Ань, пока, я чуть свою остановку не проехала! – И Нонна принялась энергично пробираться к выходу.