Тут репортер вылез из-под кровати. Глаза его блестели, ноздри вздрагивали, он был похож на молодого зверя, вернувшегося с удачной охоты… И что самое смешное – он так и остался стоять на четвереньках. Поистине я не мог найти для него лучшего сравнения: великолепный хищник, который идет по следу необыкновенной дичи… А он и в самом деле как будто принюхивался к следам человека, того самого человека, которого поклялся заполучить для своего хозяина, господина директора «Эпок», ибо не следует забывать, что наш Жозеф Рультабий был журналистом!

И так, на четвереньках, он рыскал по всем четырем углам комнаты, все обнюхивая, разглядывая, исследуя все, что мы видели, а это была такая малость… Ведь то, что недоступно было нашему взору, похоже, и имело первостепенное значение.

Туалетный столик был самым обыкновенным столом на четырех ножках, и трудно было вообразить, будто он мог послужить тайником даже на краткое время… И никакого шкафа… Мадемуазель Станжерсон хранила свою одежду в замке.

Рультабий водил руками и носом вдоль стен, сложенных из толстого кирпича. Покончив со стенами, он стал ощупывать ловкими пальцами поверхность желтых обоев, потом добрался и до потолка – чтобы достать до него, ему пришлось взобраться на стул, поставленный на туалетный столик; так, на этой хитроумной лесенке, он облазил всю комнату; покончив с потолком, на котором он внимательно изучил след от другой пули, Рультабий подошел к окну и так же внимательно оглядел прутья решетки и ставни, удостоверившись, что они были крепкими и никто к ним не прикасался. Наконец он с удовлетворением сказал «уф» и добавил, что «теперь он спокоен».

– Вы только представьте себе: нашу бедную, дорогую мадемуазель убивали, а она была заперта! И звала нас на помощь! – простонал папаша Жак.

– Да, – молвил юный репортер, вытирая лоб, – это верно: Желтая комната, ей-богу, была заперта, словно сейф.

– Вот именно, – подхватил я, – эта тайна самая удивительная из всех, какие я знаю даже в области воображения. В «Убийстве на улице Морг», например, Эдгар По не смог придумать ничего подобного. Правда, место преступления тоже было достаточно замкнуто, и человек не мог убежать оттуда, но зато было окно, в которое могла проскользнуть обезьяна, повинная в этом двойном убийстве…[6] Однако здесь-то ведь и речи нет ни о каком отверстии. При закрытой двери и закрытых ставнях, в чем мы убедились, да еще при закрытом окне, в чем мы тоже не преминули удостовериться, и муха не могла пролететь ни туда, ни обратно!

– Правда, правда! – соглашался Рультабий, все еще вытирая лоб, не просыхавший от пота, который катился, видимо, не столько от недавних физических усилий, сколько от сильного умственного напряжения. – Правда! Это великая, и прекрасная, и очень любопытная тайна!..

– Божья тварь, – проворчал папаша Жак, – да, да, Божья тварь и та, соверши она преступление, не смогла бы ускользнуть отсюда… Да вот она! Слышите?.. Тише!..

Папаша Жак подавал нам знаки, чтобы мы молчали, а сам, протянув руку к стене в направлении ближайшего леса, прислушивался к чему-то.

– Ушла, – сказал он в конце концов. – Придется ее убить… Очень уж она зловещая, эта тварь… хотя ничего не скажешь – Божья тварь и есть, она приходит по ночам на могилу святой Женевьевы, и никто не осмеливается трогать ее, все боятся, как бы матушка Молитва не рассердилась и не накликала беды…

– А большая она, эта Божья тварь?

– Да почитай что с крупную таксу… чудище, доложу я вам. Я уж, грешным делом, думал, не она ли это вцепилась нашей бедной мадемуазель в горло… Только Божья тварь не носит башмаков, не умеет стрелять из револьвера, и у нее нет такой ручищи! – воскликнул папаша Жак, кивнув на отпечаток красной руки на стене. – Да и потом ее-то мы тоже должны были увидеть, и она тоже была бы заперта в комнате и во флигеле точно так же, как человек!..