И вот теперь, едва перешагнув пятнадцатилетний возраст, Лукиан приступил к самостоятельной работе.

Иконы богомазы писали в большом деревянном пристрое, крепко притулившемся к церкви. В нем пахло расплавленным воском, стружкой и свежими красками. Каждый из мастеров имел свой закуток, в котором исполнял заказы – писал святых или событие, взятое из Священного Писания, нередко случаи из реальной истории Церкви; реставрировал состарившиеся иконы. Незавершенные работы накрывали холстами или тряпицами, тем самым давая понять сотоварищам, что работа еще не завершена, а значит, не подлежит просмотру и оценке.

Каждый из иконописцев строго соблюдал неписаное правило, опасаясь спугнуть посетившую товарища нежную и боязливую птаху под названием вдохновение.

Липовая доска, на которой писал икону пятнадцатилетний отрок Лукиан, находилась в самом углу помещения, под небольшим окном, через которое нарождавшийся образ скупо опускался мягкий дневной свет. Лукиан пропадал в мастерской целыми днями: вечерами писал под огарком свечи, когда полыхающий огонек крошечным ангелом бегал по липовой доске, как если бы указывал истинный путь. И когда в мастерской догорала последняя свеча, он, аккуратно покрыв изображение темной тряпицей, возвращался в небольшую каменную каморку, холодную и мрачную, как старый склеп, с узким топчаном, стоявшим вдоль стены.

Иконописец Актеон подошел к мольберту, на котором стояло полотно, завешенное темной, перепачканной в краске материей. Некоторое время он боролся с искушением, а потом, поддавшись дьявольскому соблазну, осторожно взялся за краешек сукна, сбросил его с доски и невольно ахнул от увиденного. Перед ним предстала завершенная работа: Богородица с младенцем Иисусом на руках. Перешагнув полувековой рубеж, тридцать лет из которых он писал образы святых, Актеон осознал, что никогда прежде не встречал столь совершенного творения. Божья Матерь с сыном, запечатленные на доске Лукиана, выглядели живыми, наполненными любовью, отобразить которую удается не всегда даже самым талантливым богомазам. И совсем невероятным выглядело то, что ее сумел запечатлеть отрок, впервые взявшийся за написание образа. Не иначе как его рукой водил сам Бог, а если это не так, тогда откуда у Богородицы столь проникновенный взгляд, как если бы она смотрела из глубины веков, канувших в небытие. Вне всякого сомнения, это была икона, каковую никто прежде не создавал.

Время текло незаметно. Через единственное оконце сначала пробился утренний робкий сумрак, погрузив окружающее пространство в дымку, а вскоре предметы стали приобретать все более четкие очертания, и в мастерскую как-то разом шагнуло утро, залив ее солнечным светом.

Сколько именно Актеон простоял перед иконой, вспомнить не мог. Лишь услышал легкие приближающиеся шаги. Обернувшись, старый богомаз увидел подошедшего послушника, который каких-то несколько недель назад стал его учеником и по указанию мастера занимался самой черной работой: подносил кисти, растирал краски, после рабочего дня прибирал в мастерской, при надобности его отправляли на базар за ягодами, и лишь в редкие дни ему доверялось писать хитоны. Теперь же это был великий мастер, каких не знали прежние времена.

– Отец Актеон, почему вы плачете? – встревоженно спросил Лукиан, глядя в сморщенное лицо монаха. – Вас кто-то обидел?

– У меня для этого есть две веские причины. После того, что я увидел, я не смогу больше взяться за кисть, мне никогда так не написать. Я всегда считал себя даровитым иконописцем, теперь, глядя на сотворенное тобой, я понимаю, насколько жалко мое мастерство по сравнению с твоим гением. А вторая причина – это счастье: в моей мастерской родился такой несравненный мастер… Сегодня я представлю тебя епископу, а уж он благословит на самостоятельную работу. Уже завтра ты сможешь свидетельствовать об истине от лица Церкви. Прости меня, – неожиданно поклонился Актеон ученику.