— А когда у Дарьи Сергеевны именины? — поинтересовался Михайлов.

— Двадцатого января.

— Так скоро уже. Вот что я тебе скажу, Илья Григорьевич, — сказал Михайлов и, выдержав паузу, твердо добавил: — Двадцать первого числа следующего месяца, как раз после именин Дашеньки жди меня к себе в гости. Свататься приеду.

— Ты уж точно решил? — пораженно спросил его Штуммер.

— Точно, — кивнул Михайлов. — Ну что, будем зятьями или как? — и хлопнул по-дружески Илью по плечу. Теплов же в ответ лишь поморщился и как-то зло заметил:

— Слушай, Михайлов, я устал и сейчас не в настроении разрешать твои любовные амуры!

— Ладно, оставь его, Иван, — заметил желчно Платон. — Он сегодня сам не свой. Смурной весь день, даже не узнаю нашего весельчака и балагура Илью.

— Вижу сам, что сегодня его просто подменили, как бирюк весь день, — кивнул Михайлов. — И меня понять совсем не хочет. А что, если без твоей сестрицы мне покою не будет?

Илья же, отвернувшись от Михайлова, упорно немигающим взором смотрел на заснеженный пейзаж, пробегающий перед глазами, всем видом показывая, что более не расположен разговаривать на эту тему.

— Говорю же, оставь его, — опять по-доброму предложил Платон и дружески приобнял Ивана за плечи. — Ты мне лучше вот что скажи, Иван. Как так может быть? Есть две девицы, — Платон икнул и помотал пьяной головой, пытаясь сосредоточиться. — Так вот… одна из них разряжена в пух и прах, с декольте таким глубоким, что аж все прелести на стол вываливаются. А вторая, наоборот, закутана до ушей. Так вот на ту, что вся наголо, смотреть не хочется. А к той, что закрыта вся, взор так и липнет, прям к ее полной грудке, так и хочется стянуть с нее платье и полюбоваться, что там? А там наверняка очень даже прелестно, нежно да упруго, я так думаю.

— И не говори, Платон, — поддакнул ему такой же пьяный Михайлов. — Я тоже всю трапезу не мог от той самой грудки в темно-синем платье взор отвести.

— Господа! — взорвался недовольно Илья, наконец он осознал, о ком говорят его друзья. — Вы говорите о моих сестрах! Имейте приличие!

— Ой, простите, господин злюка! — воскликнул, рассмеявшись, Платон. — И что мы такого сказали? Разве не можем мы прелести женские восхвалять?

— Я запрещаю говорить при мне о моих сестрах в таком тоне! Вам понятно, штабс-капитан?

— Понятно, понятно, — проворчал Штуммер и окликнул кучера: — Эй, любезный! Останови вон у того трактира. Дальше мы сами, Илья Григорьевич, а то с тобой сегодня каши не сваришь!

Теплов высадил Штуммера и Михайлова у нужного заведения и велел ямщику ускориться, чтобы нагнать сани, в которых ехали девушки.

То и дело поглядывая на Лизу, Даша отчетливо заметила, что сестра опять вот-вот заплачет. Даша нахмурилась и, осторожно подбирая слова, спросила:

— Лизонька, ты из-за Дмитрия Гавриловича расстроилась?

— Нет, — зло отмахнулась от нее Лиза.

— Ну, я имела в виду, из-за того, что он с этой Ксенией уехал?

— Тебе-то что за дело? — огрызнулась та.

— Ты ведь сестрица мне, Лиза, — начала Даша ласково. — Я хочу сказать, чтобы ты не расстраивалась так. Прапорщику ты нравишься, я это точно разглядела. А Михайлова лишь мучает его.

Лиза тут же вскинула глаза на сестру и непонимающе спросила:

— Как это?

— Я думаю, эта Ксения не только его мучает, но и других мужчин. Роль у нее такая. Понимаешь? — как-то по-детски наивно, просто, но верно объяснила Даша. — Она с ним побалуется и отпустит от себя. Не нужен он ей. Ты же видела, она холодная, как лед, и не может любить. А он сразу же к тебе вернется и еще больше влюбится.