В раннем детстве бежала от бродячей собаки, упала в пыль, и собака, прежде чем ее взрослые палкой отогнали, успела когтем по нежной детской коже проехаться. И проехалась-то вскользь, а шрам все равно остался. А за переносицу ее сука эта серьезно цапнула. Почище той злой бродячей псины цапнула.

– Гадина! Гадина ползучая!!! – шепнула она с обидой зеркалу и заплакала.

Слезы тут же залили глубокие царапины, сделалось очень больно, и она побежала к умывальнику. Хватала горстями ледяную воду и плескала себе в лицо. Помогало плохо. Тогда, пустив воду на полную катушку, подставила голову под струю. Пускай мокнет дурная голова, пускай ей станет холодно, пускай не мучает ее боль и раскаяние.

А она раскаивалась?

Выпрямившись, она оперлась ладонями о край умывальника и задумалась.

Она раскаивалась? Кажется... Кажется, да. Только вопрос – в чем?!

Было ли ей жалко эту гадину, бившуюся в истерике и вонзающую от гневной беспомощности свои длинные ногти в ее лицо? Было ли ей ее жалко настолько, чтобы пожалеть о том, что она с ней сделала?

Нет, кажется, нет, дело не в этом.

А в чем тогда?

Наверное, раскаяние ее касалось чего-то еще. Чего-то того, что произошло много раньше вчерашнего вечера, минувшей ночи. Да, так и есть. Она раскаивалась в том, что...

Да плевать! Что сделалось, то сделалось! Если ей и жаль, то только саму себя. Больше она роскоши такой не подарит никому. Давно зарок дала – жалеть и любить только себя и никого больше.

В окошко терраски вдруг громко и настойчиво застучали. Она вздрогнула и прислушалась, боясь шевельнуться. Обнаруживать свое присутствие в доме не хотелось. Увидят лицо, начнутся вопросы, домыслы, сплетни. Не нужно ей этого ничего. Пока не нужно. Хоть немного бы ей времени дали раны зализать. Потом, может, солнцу в огороде лицо подставила бы, что-то затянулось бы, что-то загорело, что – нет, припудрилось бы. Нет, лезут и ногами, и рогами в дом.

– Татьяна, Татьяна, открывай! Я знаю, что ты дома!

Участковый! Уже все узнал! Пришел протокол составлять!!! В груди все набухло как-то, потом прокатилось странной такой волной меж лопаток, высыпало ледяным потом.

Что делать-то?! Не открывать? Так Степаныч настырный, не уйдет. Дверь сломает, если понадобится. А ему, судя по настойчивым выкрикам, понадобилось.

Да ведь еще и сынок к нему пожаловал. Вчера с вечера они кутили, у Степаныча окна долго были открыты, и шум застольный из окон вдоль улицы раздавался. Стало быть, с похмелья участковый их. А похмельем тот если и страдал редко, то крепко маялся. И на пути ему в такое утро лучше было не попадаться. А если уж попался...

Надо открывать, дверь с петель снимет точно.

Она откинула дверной крючок на двери террас-ки, отступила в тень, сразу отвернулась и пошла в дом, буркнув: «Проходи!»

– Чего это ты от меня физиономию-то воротишь, Вострикова? – попытался зайти сначала с одного, потом с другого бока участковый. – Что-то не так?

– А то ты не знаешь! – фыркнула Татьяна и повернулась. – На, любуйся!

Тот охнул, хрюкнул, осел сразу по стене. Хорошо лавка, от бабки покойной оставшаяся, возле двери комнаты стояла, а то бы на пол свалился Степаныч.

– Дай воды, Танька, а то точно помру, – простонал он и за сердце схватился. – Что же вы со мной делаете-то, а, бабоньки?! Что же вы учудили-то, а?!

Татьяна метнулась к умывальнику. Пустила воду, накатила солдатскую алюминиевую кружку до верха. Сунула, вернувшись, ее в руки участковому. Подождала, угрюмо рассматривая пожилого мужика в упор, пока тот напьется, потом спросила:

– И чего это мы учудили? И кто мы?