– Так что там с библиотекарем?

Данила нетерпеливо постучал авторучкой по блокноту. Лично ему было уже плевать, как выглядит участковый. Ему важно теперь было узнать как можно больше. И как можно быстрее уехать из этой странной деревни с занавешенными даже в полдень окнами.

Не нравилось ему тут, совсем не нравилось.

– Володька, он очень хороший и спокойный, но...

– Но что? – поторопил его Данила, когда Степаныч смущенно умолк.

– Но сильно пьющий.

– Насколько сильно? По случаю, с получки или каждый день?

– По случаю... каждый день, – закивал Степаныч.

И не хотели, да заржали в полный голос с Толиком. Потом уловили скорбный взгляд участкового, направленный на мертвую женщину, и смех оборвали.

– Так и запишем, ее давний и тайный воздыхатель сильно и постоянно пил. Так?

– Так. Только он не тайный. О его чувствах вся деревня знала. И Маня сама знала. И Сашка ее тоже.

– И никак не реагировала? Я про погибшую?

– А как она реагировать может на алкаша? Мужик ее покойный выпить был не дурак да гулял еще в темную голову. Так он по дому все делал, воду провел в дом, ванну девкам своим установил, туалет, газ опять же. В деревне это редкость. А Володька, тот чуть не по-черному хату топит. Так, лабуда, а не человек, одним словом. Не живет, а небо коптит.

– Не для него, значит, вырядилась тогда вчерашним вечером Мария Николаевна, так, Степаныч? – Толик присел на корточки перед трупом, отодвинул веточкой прядь волос с мертвого лица, прошептал: – Красивая какая... Сочная. Кто же тебя мог так, а? Слышь, Степаныч, а не мог этот пропойца ее из ревности с обрыва того...

– Чего того-то? Чего того? – рассердился Степаныч и зашагал, зашагал туда-сюда по тропинке. – Володька, он курицы не обидит. Да и вдрызг он вчера опять же был еще днем.

– А к вечеру мог и протрезветь, – подсказал Данила, испытывая необъяснимое мстительное удовлетворение от того, что Степаныч гневается. – Мог увидеть, как Маня ваша через всю деревню цокает каблуками на свидание, пойти следом за ней, выждать удобный момент, когда она останется одна, и столкнуть ее с обрыва. Из ревности, во!

Степаныч покосился с пониманием на Данилу, что-то проворчал про бездетных и злых оттого и вдруг с необычайной для него важностью заявил:

– Цокать у нас каблуками, если вы успели заметить, негде. Асфальта потому как не наблюдается. Удобных моментов у Володьки было пруд пруди. Маня одна по темноте на ферму изо дня в день ходит. Карауль ее возле каждого куста – не хочу.

– Но ведь не наряжалась так никогда! – перебил его Данила, вот нравилось ему дразнить участкового, и все тут. – А тут нарядная! Ревность и взыграла. Пошел следом за ней, увидал их свидание, подождал, пока она останется одна, и...

– Может, и так, – вдруг сдался участковый. И тут же прищурился хитро: – Только чего же это она одна-то вдруг в момент свидания осталась, а? Нарядиться нарядилась, сюда пришла. Значит, ждал ее кто-то. А чего потом одна остаться должна?

– А тот, кто ждал, взял и ушел, – подсказал Толик, продолжающий внимательно рассматривать мертвую женщину. – Может, они поссорились?

– Может, и поссорились. Только вот с кем? Ума не приложу!

И вот по тому, как вильнул от него взгляд пожилого деревенского мужика, проработавшего всю жизнь в этой деревне участковым и знающего тут не то что людей, а всех их кур наперечет, Данила понял, что тот если и не врет, то не говорит им всей правды. А если уж участковый, призванный всячески содействовать и помогать следствию, умалчивает и привирает, то стоит ли надеяться на остальных жителей села?