Бабы заголосили, кутаясь в простыни. Закричали офицеры в парной, стали биться в дверь. Она прыгала на петлях, но крючок держался.

В тамбуре колдовал Шперлинг, щедро подбрасывал дрова в топку. Дерево трещало, жадно горело. Из разбитого окна тянуло холодком. Но вряд ли на это обратили внимание. Возню в парной разведчики игнорировали – пусть парятся господа. Выйти немцы никак не могли – окна отсутствовали.

Взгляды разведчиков обратились к женщинам. Их разглядывали с любопытством, с легким презрением. Женщины выли от страха, обнимали друг дружку. Та, что после оспы, уже приходила в себя, перестала голосить, приняла покаянный вид.

– Вах, какие пэрсики, – поцокал языком Вартанян. Он намеренно коверкал русскую речь. – Командир, да это целое персиковое дерево!

– Не корчи из себя неруся, – поморщился Глеб. – Что там у тебя за плечами? Ереванский государственный университет?

– Так точно, товарищ лейтенант, – без тени акцента отозвался Арсен. – Окончил с отличием в 37-м году. Специальность – русский язык и литература. Два года проработал учителем в общеобразовательной школе города Гюмри.

– И я до войны работала учителем в сельской школе… – прошептала обладательница оспин. – И тоже русский язык и литература…

– Вам, фрау, давали слово? – нахмурился Глеб.

– Вот же суки, подстилки фашистские… – сплюнул Халевич.

Женщина осеклась, затряслась нижняя губа. Остальные потеряли дар речи.

– Ладно, мужики, раз пошла такая пьянка… – неуверенно изрек Кошкин, подходя к столу.

– Режь последний огурец, – засмеялся из тамбура Шперлинг. Он продолжал с усилием пихать дрова в топку. Печь раскалилась, огонь жадно гудел. Из парной раздавались жалобные крики задыхающихся немцев. Снова долбанулись в дверь, но прочная конструкция выдержала.

Кошкин захрустел соленым огурцом. Подошли остальные. Курганов извлек из-за голенища ложку, завернутую в тряпку, потянулся за консервной банкой. Шубин не возражал. Подкрепиться стоило – дорога была дальняя. И собственные остатки провианта целее будут. Не прошло и минуты, как народ жадно зачавкал.

– По маленькой, товарищ лейтенант? – предложил Вартанян, заговорщицки подмигнув.

– Перебьетесь. Разрешаю взять с собой – до лучших времен.

– С девичником что будем делать? – спросил Халевич. – Расстреляем?

– Ну ты и крут, Холерыч, – уважительно заметил Кошкин.

– Я Халевич, – обиделся боец.

– А я что сказал? – разведчик засмеялся.

Женщины затряслись.

– Пожалуйста, не надо… – заикаясь, произнесла худая. – Нас заставили, мы не хотели… У меня в Развальном голодный ребенок, больная мама, я должна их чем-то кормить…

– Нас силой заставляют, – выдавила пухлая. – Полицаи на прошлой неделе собрали всех молодых женщин, пригнали к управе, сказали, чтобы улыбались немцам, смеялись над их шутками, даже если не понимаем, о чем они говорят… Немцы отобрали пятнадцать девушек, устроили бордель в здании клуба, там постоянная очередь из немцев и полицаев… Говорят, что мы должны проявлять сознательность, добросовестно обслуживать борцов с большевистским режимом… Мы не по своей воле, поймите…

– Так я не понял, расстреливать не будем? – не унимался Халевич.

– Делайте, что хотите… – пробормотала крупная, и снова на ее глазах заблестели слезы. – Мне уже все равно, нас немцы испортили, мы больше никому не нужны…

– Матрена, что ты такое говоришь? – ахнула худая и снова стала икать.

– Проработаем по комсомольской линии? – предложил, сдерживая смех, Кошкин.

– Выйди на улицу, – приказал Глеб. – Там стой и охраняй, больше не заходи. Подъедут посторонние – сигнализируй.