– Христос Воскресе! – сказала она с таким очаровательным акцентом, что я умилилась. Ох уж это французское «р»!

Я потянулась к её щеке, но Клер вдруг повернулась и поцеловала меня сама. Секунда. Две. Три. Я изумленно застыла – она прикусила меня за губу!

Мне, верно, чудится! Разве может женщина целовать … так?

Француженка замерла и, вздохнув, отступила, внимательно вглядываясь в моё лицо

– Воистину Воскресе… – хрипло ответила я и, откашлявшись, пояснила: – Но обычно мы целуем щеки...

Мои, к слову, горели огнем. Клер опустила глаза, и я поняла, что неловко здесь не только мне одной.

– Простите, – пролепетала она на родном языке.

– Нет-нет, в этом нет ничего дурного! – заверила я её.

Наверное, нет ... Но что взять с француженки? Брюки, короткие волосы … эмансипе. Не обижать же её...

– Вы здесь одна? – неуклюже перевела я разговор.

– Я пришла с одной из студенток. Но, кажется, её ... потеряла, – легкомысленно рассмеялась она.

Я покачала головой. Мало ей кражи на рынке! Здесь – не Париж. Хотя ... что я знаю о том, другом Париже? Для богатых и бедных, он такой же разный, как и мой Петербург.

– Нет, не потеряла, – без особой радости произнесла Клер, глядя мне куда-то за спину. – Анастасия сама нашла меня.

– Вы достаточно изучили наши традиции, мадам Дюбуа? – с усмешкой спросили по-французски. – Можем идти?

Я стояла спиной и не видела ту, кому принадлежала фраза. Я лишь узнала голос.

Праздник. Воистину день встреч! Увы, не всегда приятных.

– Здравствуй, Настя, – повернулась я к бывшей подруге.

– Маша… – прошептала Денских.

– О! Вы знакомы?– округлила глаза Клер и сжала мою ладонь. Я и забыла, что она держала меня за руку.

– Мы учились вместе, – сухо отозвалась я.

– Верно, – тихо подтвердила Настя. – Учились.

Она почти не изменилась. Все та же осанка, те же карие глаза.

Нет, изменилась. Её девичья гордость – тяжелые иссиня-черные волосы были обрезаны, совсем как у Клер. Я подавила горький вздох, вспоминая, как пропускала длинные пряди между пальцами. И в наряде её не было и намека на прежнюю Настю. Брюки. Кто бы мог подумать? Строгие линии и темные цвета. Ни единого синего пятнышка.

Что случилось с тобой, Анастасия? Почему ты разлюбила васильки?

Это было зимой, в канун Рождества. Ученицы разъезжались по домам, чтобы встретить эту ночь в кругу семьи. Мы стояли на пороге нашей спальни. Ровные ряды идеально застланных кроватей – опустевшая комната напоминала больничный покой.

Она была в голубом, любимый цвет любимой подруги.

– Это тебе, – я протягиваю Насте ярко-голубой платок. – Сама вышивала! – хвастаюсь, но мне есть чем гордиться!

Любимые цветы юной госпожи Денских украшают дар.

– Спасибо тебе! – она бросается мне на шею, крепко обнимая. – Я буду беречь его, обещаю!

Её глаза сияют, они чернее ночи, но ярче самой яркой звезды.

– Зачем беречь? – недоумеваю я. – Я зачем старалась? Чтобы ты носила!

Она молчит, загадочно улыбается и бережно складывает мой подарок.

А дальше … дальше я узнаю о смерти родителей. Наш последний разговор и молчание, растянувшееся на несколько лет.

– Вы уже закончили курсы, Мари? – уточнила француженка.

– Нет, – я покачала головой, – к сожалению, мой бюджет не выдержал подобной нагрузки.

Денских опустила взгляд и, заметив, что Клер удерживает мою ладонь, потемнела лицом. А я, вновь поражаясь силе, сокрытой в тонких пальцах мадам Дюбуа, аккуратно высвободилась.

Клер перевела взгляд на Настю. Моя бывшая подруга насмешливо дернула уголком рта.

– Христос Воскресе! – крикнули совсем рядом.

Пасха! Праздник! Жизнь Денских меня не касается! Так сказала мне Настя …почти четыре года назад. Незачем ворошить прошлое, запертое в покрытом пылью сундуке. Всё что внутри – давно съедено молью. Я широко улыбнулась француженке: