После спектаклей теперь возвращались домой гурьбой. Пешком после случая с Моравской старались не ходить, нанимали извозчиков. Делились на группы, исходя из того, кому в какую сторону ехать, сначала мужчины развозили дам, потом разъезжались по домам сами. Иван Романович завозил домой Таню и ехал дальше провожать актрису Верочку Окуневу, жившую у черта на куличках в Девятинском переулке. Евгении Сергеевне эти проводы не нравились ужасно. Всякий раз, встречая вернувшегося мужа, она ворчала: «Что, разве больше провожатых нет?» – и украдкой принюхивалась – уж не пахнет ли от мужа женскими духами.

Революционный ажиотаж быстро улегся, и сборы начали падать. Цены росли, сбережения таяли, поэтому Иван Романович решил летом «тряхнуть стариной» в антрепризе Синельникова. Супруга попыталась его отговорить от гастролей в столь неспокойное время, но Иван Романович заупрямился.

– Эка невидаль – митинги да демонстрации, – усмехался он с видом бывалого человека. – Это теперь надолго. Прикажешь все это время дома сидеть? А есть что станем?

Договорились по принципу «не нашим и не вашим». Иван Романович с Таней уехали на юг, а Евгения Сергеевна с Сашей остались в Москве.

Дорога из Москвы в Харьков поразила Татьяну. Поезда опаздывали, пассажиры брали их штурмом. Лезли без билета, садились куда попало, кругом было много солдат, причем солдат странных – небритых, расхристанных, слоняющихся сами по себе без командиров. Разговоры между попутчиками велись тревожные. Всех волновало одно – что будет дальше. Пару раз мирные разговоры о жизни перерастали в ожесточенные прения, которые завершались драками. Таня, пожалуй впервые в жизни, подумала, что мать, наверное, была права, когда пыталась удержать их с отцом в Москве. Но Иван Романович вел себя спокойно, в дискуссии не ввязывался, держался со всеми вежливо и наблюдал происходящее с детским жадным любопытством. Он всегда был жаден до новых впечатлений, а тут их было столько – хоть половником ешь.

Несколько суток, проведенных в харьковском поезде, невероятно обогатили Таню знаниями, касающимися политики. Теперь она уже представляла, хотя бы в общих чертах, чем кадеты отличаются от эсеров, эсеры от большевиков, а большевики от анархистов. Большевики с анархистами нравились Тане больше остальных, потому что выступали за прекращение войны. В самом деле – ну сколько же можно убивать друг друга?! Который год уже воюем, да все без толку. Пора бы и договориться между собой. Иван Романович больше тяготел к эсерам, а когда Таня спрашивала его о том, чем закончится вся эта катавасия, отвечал:

– Образуется все, Танюша, утрясется само собой. Никогда так не бывало, чтобы не утряслось.

Летний сезон не оправдал надежд Ивана Романовича. Ни новый «революционный» репертуар, ни вечная классика не интересовали публику, занятую более насущными проблемами. Сборы были жиденькими, к тому же революционный дух проник и в труппу, которая посреди гастролей раскололась надвое. Группа актеров во главе с трагиком Микулиным, недовольная тем, сколько им платил Синельников, образовала собственное актерское товарищество и начала конкурировать со своим бывшим работодателем, которого Микулин иначе как «эксплуататором» и не называл. Приличных декораций у нового актерского товарищества не было, приличных костюмов тоже, но оно брало другим – живостью и современностью своих постановок. Бралась пьеса классического репертуара, перекраивалась на новый лад и обильно «перчилась», иначе говоря, набивалась под завязку разного рода скабрезностями. Так, например, Карандышев в «Бесприданнице» распевал похабные куплеты, делая выразительные паузы на месте неприличных слов, а диалоги Вожеватова с Кнуровым были похожи на перепалку Чернова