– Смастерю-ка я для деда шикарную дубовую кровать, подумал Боря за завтраком. За участком растет небольшой молодой дуб, да к тому же ничейный…

На чердаке мальчик нашел ножовку. Вряд ли она предназначалась для того, чтобы пилить деревья, скорее, сучки или доски, но молодой человек был полон решимости. С тех пор каждое утро Боря незаметно уходил за сарай и принимался за дело. В день ему удавалось пропилить не больше сантиметра. На вторую неделю работы он подтолкнул, поднажал, и дерево повалилось ровно между участками.

Еще две недели Боря отпиливал пеньки – ножки для будущей кровати. Когда и эта работа была окончена, домой он возвращался в задумчивости.

– Где бы теперь раздобыть доски? – размышлял мальчик, и вдруг заметил, как из калитки выходят соседские бабка и дед.

– Не к добру, – смекнул он.

На пороге его ждал дедушка.

– Ты зачем дуб спилил?

– Хотел тебе кровать сделать.

– Очень тебе за это благодарен, но будь добр, иди к соседям и расскажи им о своих хороших намерениях.

Боре хотелось провалиться. Лучше бы дедушка оттаскал его за ухо, все бы стерпел. Чуть не плача, он побрел к соседям, обещая себе, что больше никогда не заставит его за себя краснеть.

Чужие бабка с дедкой сдержанностью не отличались.

– Тудыть тебя растудыть, шишкин-едришкин! Ишь ты, птица, что натворил! Ты зачем дерево свалил?

– Я думал, оно ничейное, деду кровать хотел смастерить, – оправдывался Боря, еле сдерживая слезы.

– Думал он, грехи мои пузатые. А что мы теперь в огурцы класть будем на засолку, ты подумал? Мы что с дедом полезем на старый дуб? До этих веток-то мы сами доставали!

Сошлись на том, что залезать на дерево будет Боря. Про уговор бабка действительно не забыла и гоняла парня нещадно.

– Сколько же она огурцов солит? Вздыхал Боря, слезая с высокого дуба, но обещание свое выполнял, сам виноват, что поделать.

Диплом на выпускном в военном училище Борису вручал дедушка. Иван Николаевич гордо смотрел на внука, на его уверенную походку, подтянутую фигуру и открытое радостное лицо. К нему шел уже не тот мальчишка, кто из пеньков мастерил кровать, к нему шел молодой военный, в котором было очень сложно угадать того сорванца.

– Что ж, теперь я с чистой совестью могу уйти на пенсию, – сказал Иван Николаевич и обнял внука.

Они рассыпались фонтаном искрящихся брызг, разбрасывали разноцветные искры по стенам, завораживали таинственным блеском. Наташе казалось, что прекраснее их не было ничего на всем белом свете. По сравнению с этим сиянием меркли все сокровища, что прятали в секретики во дворе, а Иркино колечко, предмет зависти всех подружек, выглядело простой стекляшкой. Да что там, даже калейдоскоп по сравнению с переливающимися бусинами казался скучным, а узоры в нем – тусклыми и блеклыми. Мерцание их отражалось в восхищенных Наташиных глазах – она могла смотреть на эти бриллиантовые искры часами, как зачарованная.

Бусы чешского стекла когда-то привез дедушка из дальней командировки бабушке в подарок. «Нездешняя вещь», – говорили о них. От этого в Наташином воображении бусы становились еще прекрасней, еще таинственней – как сокровище, добытое вольным флибустьером где-то на дальних берегах. Дедушка пиратом вовсе не был, а был музыкантом, играл на скрипке и ездил на гастроли с оркестром. Он умер еще до рождения внучки, поэтому Наташа дедушку видела только на фото – совсем еще молодой парень, озорной взгляд из-под лихо заломленной кепки. Ей казалось, что дедушка был очень похож на бабушку в молодости – их юные снимки в старом медальоне были как зеркальные отражения друг друга. У бабушки разве что лицо было понежнее, по-девичьи округлое.