– Ну все, раздевайся и полезай в таз.

Сам разведчик тоже начал стягивать грязную одежду, предвкушая, с каким наслаждением сейчас будет плескаться в горячей воде, а потом наденет на чистое тело свежее белье, выстиранную форму. Баро же, наоборот, замешкался. Он сложил свои богатства на краю скамьи, сверху накрыл дырявыми штанами, а вот рубашку все никак не решался снять. Глеб подбодрил его:

– Ну не стесняйся. Вшами или блохами меня не напугать, сейчас смоем всю гадость в два счета.

Только цыганенок чего-то смущался, он касался края алых обрывков и тут же опускал руку. Капитан Шубин присел перед ним на корточки:

– Ну ты чего? Не бойся, никто твои вещи не тронет. Потом новую одежду принесу тебе, даже ботинки или сапоги постараюсь найти. Здесь свои, никто тебя не обманет, даю слово офицера. Это очень сильная клятва, если человек ее дает, то должен исполнить обещание во что бы то ни стало.

Баро совсем низко опустил голову:

– Дайте слово офицера, что не будете ругаться.

– Даю слово офицера, что не буду тебя ругать, с честью и достоинством выдержу любое испытание, – пообещал Глеб.

Мальчик повернулся спиной к разведчику и задрал рубашку, показывая свою тайну. На смуглой коже краснел багровый уродливый шрам во всю спину в форме свастики. Крестообразный знак распорол загнутыми углами ребра и позвонки, расползся, словно насосавшийся крови жирный паук, по тощему тельцу.

– Это клеймо от фашистов за то, что я цыган, – объяснил Баро. – Наш барон отказался подчиняться немцам. Тогда всем детям на его глазах вырезали эти знаки на спине. А он все равно отказался, потому что у цыган нет хозяина, мы вольный народ, кочевой. Барона повесили, остальных загнали в кибитку и подожгли ее. Мать завернула меня в мокрый мешок и закрыла собой, поэтому я не умер.

От бесхитростного рассказа Баро о своей страшной судьбе у Глеба Шубина все внутри перевернулось. Мальчишка был беззащитный, изможденный голодом и скитаниями, под кожей можно было пересчитать все косточки, а на ней самой не было живого места из-за шрамов и язв.

Глеб осторожно помог Баро забраться в шайку, полную теплой воды, настругал туда мыла и велел:

– Отмокай.

Сам же принялся тереть себя с головы до ног. Вместе с грязью вехотка и мыло будто смывали с него все тяготы долгого похода, каждая клеточка в теле наполнилась силой и теплом. Он с такой силой тер себя, что все тело побагровело. Цыганенка пощадил, побоявшись сделать тому больно. Аккуратно обмыл его, использовав новенькую портянку вместо вехотки. Под слоями грязи обнаружились еще десятки мелких и больших шрамов, порезов – следы тяжелой жизни оборвыша. Сам же мальчишка на них не обращал внимания, ни разу не пискнул от боли, даже когда Глеб намылил его полностью. Только жмурился и сжимал зубы, чтобы не показать страданий от жжения в ссадинах и ранах. Потом они долго подстригали друг другу по прядке волосы маленькими ножницами из складного ножа, который подарил старшина. Разведчик даже умудрился сбрить многодневную густую щетину. Когда он замотал Баро, словно куклу, в запасную сорочку, выданную на складе, и подхватил его на руки, тот завертелся, протестуя:

– Я не маленький, сам пойду.

– Пойдешь, – согласился разведчик. – Когда обувку тебе справим. Только чистоту навели и снова мараться? Ты же цыган, а не поросенок.

Мальчишка насупился, правда, все же перестал вертеться и пытаться выбраться из сильных рук жилистого, цепкого мужчины. Теперь пряди волос не падали ему на лицо, черные глазенки так и блестели, с любопытством рассматривая все вокруг. Смуглое личико то удивленно вытягивалось, то вспыхивало радостью. На кухне при виде котелка с супом голодного ребенка мелко затрясло, а руки сами потянулись к еде. Хотя он снова усилием воли заставил себя не бросаться на еду: степенно взял ложку, повторяя действия старшего товарища, и принялся хлебать похлебку; отламывал куски от ржаной ковриги и медленно жевал их, наслаждаясь сытной пищей.