– Я ведь не музыкант. Я всего лишь зарабатываю себе на жизнь танцами. И не сумею, наверное, отличить целую ноту от восьмушки.

– И тем не менее я хочу знать ваше мнение.

Макс еще несколько раз затянулся сигаретой и лишь после этого ответил:

– Я могу сказать лишь о том, что знаю. Что помню… Произошло то же самое, что и с манерой танцевать и петь танго. Поначалу музыканты продвигались на ощупь, по наитию и разрабатывали малоизвестные темы по партитурам фортепиано или по памяти. Импровизировали наподобие джазменов.

– А что это были за оркестры?

Маленькие, уточнил Макс. Три-четыре человека, простые аккорды, максимальная быстрота исполнения. Скорее интерпретации, чем оригинальные композиции. Со временем эти группы усвоили кое-какие новшества: вместо гитар – соло фортепьяно и в дуэте со скрипкой… Это помогало неопытным танцорам и новичкам-любителям. Потом к новому танго приспособились и профессиональные оркестры.

– Это танго мы и танцуем, – договорил Макс Коста и очень аккуратно погасил в пепельнице окурок. – Оно и звучит в салоне «Кап Полония» и в приличных заведениях Буэнос-Айреса.

Меча Инсунса раздавила свою сигарету в той же пепельнице – но спустя несколько секунд после того, как это сделал Макс.

– А другое? – спросила она, играя мундштуком. – Что стало со старым танго?

Он не без труда отвел глаза от ее рук – тонких, изящных и породистых. На безымянном пальце левой сверкало золотое кольцо. Подняв голову, он перехватил устремленный на него взгляд де Троэйе – пристальный, но лишенный всякого выражения.

– Так и идет до сей поры, – ответил он. – Все дальше оттесняется на обочину, все реже встречается. И когда изредка его все же играют, почти никто не танцует. Оно труднее. Жестче, грубее.

Макс помедлил. С такой улыбкой, что внезапно заиграла у него на губах, обычно что-нибудь припоминают.

– Один мой приятель говорит, что есть танго страдательные, а есть убийственные… Оригинальное танго относится ко второй категории.

Меча Инсунса облокотилась на стол, подперла щеку ладонью. Казалось, она слушает его с огромным вниманием.

– Его порой называют «танго старой гвардии», – уточнил он. – Чтобы отличить от нынешних, современных.

– Красиво, – заметил композитор. – Откуда взялось такое название?

Теперь его взгляд никак нельзя было счесть бесстрастным. Де Троэйе вновь превратился в любезного хозяина. Макс чуть развел руками:

– Не знаю. Затрудняюсь сказать вам. Вероятно, в память какого-нибудь старого танго…

– И оно все так же… непристойно? – спросила она.

Спросила тусклым голосом, безразличным тоном. Как если бы ученый-энтомолог справлялся у коллеги, насколько непристойно спариваются майские жуки. Если, конечно, они спариваются, подумал Макс. Почему бы им, впрочем, не спариваться?

– Это зависит от того, где танцуют.

Армандо де Троэйе был в восторге от услышанного.

– Замечательно интересно все, что вы рассказали, – сказал он. – Это превзошло все мои ожидания. И поменяло мои представления. Я хотел бы увидеть это своими глазами… Увидеть это танго в его естественной, так сказать, среде обитания.

– Насколько мне известно, сейчас такое можно увидеть лишь там, где приличным людям появляться не стоит, – ответил Макс уклончиво.

– И вы знаете в Буэнос-Айресе такие места?

– Знать-то я знаю… Но… – Он помедлил, взглянул на Мечу Инсунсу. – Порядочной женщине туда лучше не ходить… это может быть небезопасно.

– На этот счет не тревожьтесь, – сказала она очень холодно и очень спокойно. – Нам уже случалось бывать в неподобающих местах.

Вечереет. Солнце, клонясь к закату, еще висит над мысом Капо, окрашивая в красновато-зеленые тона стены вилл, густо рассыпанных по склону. Макс Коста в том же темно-синем блейзере и серых фланелевых брюках – он лишь сменил шелковый шейный платок на завязанный виндзорским узлом красный галстук в синюю точку – выходит из своего номера и присоединяется к другим постояльцам, пьющим аперитивы перед ужином. Кончилось лето, а с ним – и многолюдство, но благодаря шахматному матчу в отеле оживленно почти по-прежнему: заняты едва ли не все столики в баре и на террасе. Плакат на подставке сообщает о том, что утром состоится очередная партия матча Келлер – Соколов. Остановившись, Макс рассматривает фотографии соперников. Из-под густых бровей – они такого же пшеничного цвета, что и ежик на голове, – светлые водянистые глаза советского чемпиона недоверчиво всматриваются в фигуры на доске. При виде его округлого, простецки-грубоватого лица, склоненного над доской, невольно думается, что несколько поколений его предков так же смотрели, уродился ли хлеб, следили за передвижением облаков по небу, гадая, дождь завтра будет или вёдро. А рассеянный, почти мечтательный – даже немного наивный, думает Макс – взгляд Хорхе Келлера устремлен прямо в объектив. Но впечатление такое, что видит он не фотографа, а кого-то или что-то, находящееся чуть поодаль и не имеющее никакого отношения к шахматам, и кажется, будто гроссмейстер по-юношески грезит наяву или созерцает какие-то смутные химерические образы.