Мне очень хочется верить, что она меня любила. И поутру, кое-как загримировав помятую физиономию – бессонная ночь сказалась темными кругами под глазами и опухшими веками – я отправилась к Тимуру.

Правильнее было бы сказать "на казнь". Он же убьет меня, пристукнет, словно надоедливую букашку. Он же сидел из-за меня, это я уверенно заявила следователю, что видела, как Салаватов возвращается, хотя на самом деле ни черта не видела. Я сидела на кухне, делая вид, будто учу английский, в произношении тренируюсь, отсюда и плеер в ушах, на самом же деле там стояла не кассета с нудными диалогами, а последний альбом какой-то жутко модной и оттого дефицитной группы.

Я солгала на следствии. Мне было очень-очень стыдно, что в то время, когда убивали мою сестру, я слушала кассету с последним альбомом жутко модной группы. Я ведь и без того верила в Тимурову виновность – он приходил незадолго до убийства, он кричал на Лару, он ушел, хлопнув на прощанье дверью, так почему ему было не вернуться? На первый взгляд все правильно, а на второй?

У Салаватова серые глаза, похожие на Балтийское море зимой, а еще на дым от лесного костра. Почему он смотри в меня? Не "на", а именно "в", взгляд проникает под кожу, и Балтийское море зимним холодом вливается в кровь. Не хочу, не люблю, когда холодно, пусть он отвернется, и тогда я признаюсь, расскажу про плеер и кассету, про то, что лгала и додумывала несуществующие факты, и про то, что Лара звонила. Но он не поверит, он ведь скептик.

– Уходи. – Повторил Тимур. Главное, не заплакать, я ведь сильная, я сумела выжить, значит, сумею и не заплакать.

– Ты не понимаешь… Ты должен… Я с тобой. Пожалуйста! – Заготовленная заранее речь, несчастный плод утренних терзаний, вылетела из головы, когда он вышел из подъезда, такой незнакомый, опасный и сильный. Раньше Салаватов казался мне образцом утонченного джентльмена из "Унесенных ветром", а теперь он вылитый американский гангстер времен сухого закона. Только одет попроще: джинсы и майка без рукавов. На левом плече татуировка – переплетенные невиданным узором синие линии, похоже на кельтский орнамент. Ерунда, откуда на зоне взяться кельтскому орнаменту. А глаза по-прежнему холодные.

– Тимур, я не стану мешать, честно. Я… Мне очень нужно жить у тебя. Я заплачу! Честно!

Он вздохнул, потом, схватив меня за запястье, подтянул к себе, близко-близко и страшно-страшно, в жизни еще так страшно не было, море в глазах кипело яростью, а верхняя губа нервно дергалась.

– Слушай, девочка, – его слова пахли мятой и сигаретным дымом, – ты достаточно мне крови попортила, поэтому, прошу, уйди так, чтобы я тебя больше не видел!

– Но ты должен… Лара сказала, что ты должен ей за укол! Она сказала, что ты должен за тот укол, который в мастерской, что из-за него все началось.

Ну вот, сейчас Салаватов прикажет мне заткнуться и валить домой. Или сначала голову открутит? Голову жалко, и себя тоже жалко, еще жальче, чем голову. Рука, больно сжимавшая мое запястье – синяки обеспечены, тут и гадать нечего – разжалась, и Салаватов буркнул.

– Иди.

– Куда?

– Куда хотела. Ты же ко мне собиралась, так? Вот и иди, черт бы тебя побрал. Ключ у тебя есть.

А как он догадался?

Трапеза проходила в мрачном, словно сошедшем со страниц готического романа, зале. Несмотря на ясный день, было сумрачно – узкие стрельчатые окна под потолком почти не пропускали свет, а толстые восковые свечи в кованых подсвечниках чадили неимоверно. Про электрическую лампочку в этой глуши никто и слыхом не слыхивал. И Аполлон Бенедиктович, невзирая на слезящиеся от дыма глаза, изо всех сил старался сосредоточиться на деле.