Тангейзер раскрыл рот.
– Господи, – вырвалось у него, – даже не знаю…
– Чего?
– То ли радоваться, – признался Тангейзер, – что служим такому величайшему человеку, то ли поскорее бежать от него, чтобы вместе с ним не угодить в ад…
Манфред усмехнулся, а Тангейзер поднялся в седло и вскинул руку в прощании.
– Спасибо! Я ваш должник!
От дворца Фридриха до Яффы он ехал погруженный в радостно-тревожные думы, вспоминая застолье и не зная, куда в этой мозаике вставить цветные камешки с миром и его знатными беями, или как их там, которые бароны и графы, и не сразу заметил, как на гребне холма неподалеку показались сарацины.
Сперва трое, потом к ним примчался еще один, на такой же легкой тонконогой лошади, очень живой и резвой. Что-то рассказывал, размахивая руками, а лошадь все мотала головой и норовила пуститься вскачь.
У всех в руках длинные тонкие пики с крохотными флажками сразу под наконечниками, все четверо пугающе остро вырисовываются на синем небе, и Тангейзер на всякий случай снял притороченный к седлу шлем и нахлобучил на голову.
От сарацин донеся крик, Тангейзеру даже послышалось «Франк!» и «Это он!».
Он развернул коня и пустил его в галоп, тяжелый рыцарский конь разгоняется медленно, но затем не уступит легкой арабской, но арабская может так мчаться часами, а его конь захрипит и начнет замедлять бег уже через четверть мили.
За спиной дикий крик, свист и топот копыт чужих коней становились все громче и все ближе.
Он услышал толчок в спину и злобный звон, с которым стрела ударила в щит, закрывающий спину. Затем еще одна вонзилась в седло, а третья щелкнула в бедро, закованное в стальные кольца.
Не поворачивая головы, он чувствовал, как его настигают справа, вытащил из ножен меч и скакал так почти с минуту, затем резко ударил, не глядя, ощутил сильный толчок, пригнулся, над головой просвистело лезвие стальной кривой сабли, тут же натянул повод и ударил уже влево, снова больше ориентируясь на стук копыт.
Если бы он оглянулся, сарацин успел бы что-то сделать, а так лезвие чиркнуло ему по лицу, и он с криком выронил саблю, вскинул руки, зажимая рану, и свалился в песок.
Тангейзер развернул коня, молниеносно перехватил из-за спины щит и едва успел подставить его под удар сабли, но его меч сразу же достал противника в плечо, разрубив почти до середины грудной клетки.
Четвертый из сарацин взглянул безумными глазами, заверещал, как заяц, торопливо повернул коня и понесся прочь, настегивая его справа и слева.
Тангейзер, не выпуская меч из руки, объехал сбитых с коней, все трое ранены так тяжело, что вряд ли выживут, он подъехал к первому, которого ударил, ориентируясь по топоту копыт и отбрасываемой тени.
Сарацин катается на земле, зажимая обеими руками живот, а оттуда из широкой раны лезут кишки.
– За что? – спросил Тангейзер, все еще шумно дыша. – Разве у нас не перемирие?
Сарацин простонал люто:
– Ты… подлый франк… обесчестил…
– Я? – крикнул Тангейзер. – Я никого…
Сарацин выдавил сквозь стиснутые челюсти:
– Айша… наша сестра…
Тангейзер вздрогнул, сказал виновато:
– Но… бесчестья не было! У нас любовь…
Сарацин прошептал, кривясь отболи:
– Это бесчестье… мы были должны… добей…
– Не могу, – ответил Тангейзер. – Ты не враг мне.
– Я умираю, – выговорил с трудом сарацин, – в муках… Ты же воин?
Тангейзер сказал тяжело:
– Я этого не хотел.
– Мы тоже, – ответил сарацин. – Но это наш долг.
Тангейзер сжал челюсти и опустил острие меча на левую сторону груди противника.
– Прости меня, – сказал он. – Я хотел бы стать твоим братом. Айша была бы мне женой…