Вальтер посмотрел на Константина и тоже расхохотался чисто и звонко, словно высыпал из мешка кучу серебряных колокольчиков.

– Потерпи, – сказал он так значительно, словно это зависело только от него.

– А что изменится? – спросил Тангейзер безнадежным голосом.

– Как только будет передышка, – объяснил Вальтер, – император устроит прием, а это он еще как умеет, пойдут песни, барды покажут свое умение, девушки начнут танцевать и одарять всех гостей любовью…

– Слава императору! – воскликнул Тангейзер пламенно. – Когда этот эмир отбудет?

Вальтер покачал головой.

– Не спеши… Я слышал, они с императором старые друзья. Сперва затеют философский диспут, оба это любят, потом изящные беседы о прекрасном… в этом оба тоже знают толк, затем поговорят о тонкости понимания персидской поэзии… оба, кстати, могут читать наизусть целые поэмы.

– Господи, – воскликнул Тангейзер, – зачем ты одаряешь одного человека тем, что можно с запасом раздать двадцати?

– Умений императора, – сказал Константин и снова грубо захохотал, – хватило бы на сорок рыцарей или тысячу… ха-ха!.. поэтов. Но, увы, его таланты не спасают его от безудержного папского гнева…

Вальтер сказал осторожно:

– Вообще-то праведного…

– Это как сказать, – заметил Константин серьезно. – Мы же не в Германии! А здесь… гм… природа такая.

Тангейзер крутил головой, глядя то на одного, то на другого, пока не понял, что речь идет о письме патриарха Герольда папе Григорию, которое усилиями священников попало в ряды крестоносцев и ходило по рукам.

Патриарх писал с гневом: «…с прискорбием, как о величайшем позоре и бесчестии, вынужден доложить вам, что султан, узнав о любви императора к сарацинским нравам и обычаям, прислал тому певиц, фокусников и жонглеров, о развратной репутации которых среди христиан даже упоминать не принято».

Это письмо было получено папой год назад, он пришел в негодование и дал его прочесть своим кардиналам, а те передали ниже, однако ожидаемого негодования в народе и войске это не вызвало. На Сицилии сарацины уже столетия жили мирно вместе с христианами и евреями, мечеть, синагога и католический храм расположились по краям одной площади, никогда жителей это не задевало, и все как-то считали само собой разумеющимся, что у германского императора есть роскошный дворец, а при нем гарем, если они есть даже у богатых сарацин…

На другой день после приезда эмира Фахруддина ибн ас-Саиха Тангейзер узнал, что, помимо десятка юных дев, предназначенных в наложницы, с эмиром прибыли и двое ученых мужей, а это значит, что сарацинское посольство останется, пока император не насладится вволю беседами по таким глубоким проблемам философии, как природа Вселенной, бессмертие души, логические построения Аристотеля…

Еще прошлые разы, когда вот так приезжали мудрецы, те бывали настолько очарованы умом и познаниями франка, что вместо двух запланированных дней оставались на неделю, упиваясь возможностью поговорить с человеком, который знает не меньше их, но умеет трактовать иначе.

Наконец в конце второй недели, когда Вальтер и Карл, оба загадочно ухмыляясь, ушли по неким делам, о которых сообщить отказались, во дворе послышался цокот подков, конское ржание и сильные мужские голоса.

Константин выглянул, сказал довольно:

– Манфред прибыл!.. Хорошая примета…

Сердце Тангейзера трусливо задергалось в ожидании перемен, через пару минут вошел Манфред, очень довольный, от него пахнуло хорошим вином и, как показалось Тангейзеру, чем-то вроде женских притираний.

– Ну как? – спросил он живо. – Новые песни есть?