Я говорю о лицемерной иезуитской лжи… Якобы я приручала диких жеребцов, хлестала плетками жандармов, стреляла по мухам из пистолета прямо поверх лысых голов членов муниципалитета, дралась на дуэлях… и еще много чего такого. Господа, вы видите все лицемерие и постыдность этих лживых заявлений? Цель их одна – лишить меня признаков пола, оставить тем самым без благородной рыцарской защиты, которую традиционно предоставляют женщинам в этой стране.
Из письма Лолы Монтес[31]в «Бостон ивнинг транскрипт» (1852)
Меня называли по-разному, порой очень грубо: потаскуха, шлюха, республиканка. Когда я оказалась здесь, то была известна как Мария, графиня Ландсфельд. Советники Людвига прожужжали ему все уши, пытаясь воспрепятствовать дарованию мне баварского титула, но я победила. Я победила всех этих иезуитов и ультрамонтанов[32] с таким разгромным счетом, что они прибегали к любым уловкам, лишь бы настроить против меня народ. Их оружием стали клевета и ложь. Я решила, что меня ничто не заставит покинуть Баварию: ни обидные прозвища, ни сама смерть. Шеститысячная толпа, штурмовавшая окна моего дворца в ту ночь в Мюнхене, выкрикивала самые обидные из прозвищ, какими меня наделяли, и много чего в придачу. Я ценю фантазию в своих противниках, пусть даже это шесть тысяч глоток.
Мои верные алеманы[33] – молодые, смелые красивые парни, маленькая армия солдат-студентов, провозгласивших себя моим почетным караулом, – находились внутри вместе со мной, готовые защищать свою госпожу от нападающих. Сколько из них, интересно, живы по сей день?
Хотя события, врезавшиеся в память, произошли на другом континенте более десяти лет назад, но некоторые продолжают посещать меня в снах и поныне. Особенно бедный старый Вюрц, которого убили таким бесчестным образом.
Я увидела его труп, перед тем как покинуть место, которое некогда любила, как никакое другое. До сегодняшнего дня эта страшная картина всплывает перед глазами, будто освещенная магниевой вспышкой. Только это убедило меня покинуть дворец. Я уже сказала, что видела труп Вюрца? Проклятые предатели ультрамонтаны пытали его и оставили истерзанное тело в моих элегантных апартаментах. Кто знает зачем – возможно, чтобы остудить мою горячую испанскую кровь.
Теперь я сама если и не умираю, то близка к тому. Я живу не во дворце, а арендую квартирку в скромном районе шумного города. Некогда я приказывала. Ныне прошу – не стану писать «умоляю». Теперь, после всего, я не так уж многого хочу.
Когда-то я была известной танцовщицей варьете и славилась тем, что среди моих любовников были люди, занимающие высокое положение, – Лист, Дюма, всевозможные мелкие принцы. Мой самый задушевный друг теперь – месье Кашель, который часто заходит без предупреждения. Кашель сотрясает меня с такой силой, что перо трясется над бумагой и приходится остановиться. Левый бок изуродован ударом. Я могу лишь держать ручку в правой руке и писать между бесконечными приступами кашля. Даже папиросу теперь не взять.
Я говорила, что была первой женщиной, которую сфотографировали с папиросой? Почему бы и нет? Меня фотографировали и рисовали всю мою жизнь. Раньше я надеялась, что мои достижения будут подробно описаны, поскольку я еще и первая женщина, которую сфотографировали с индейцем. Я улыбаюсь, глядя на портрет, сделанный в 1852 году. Тогда я все еще была красива, лицо обрамляли черные кудри, ниспадающие на белый круглый воротник. Такая скромная, такая опасная. Левой рукой, тогда еще рабочей, держу под руку индейца по имени Свет В Облаках, но он смотрит вперед, словно изваяние, а по сторонам темного лица свисают длинные черные пряди.