Работу свою я сразу возненавидела.

Два года я продавала деньги по чудовищно дорогой цене людям, у которых их не было и, наверно, никогда не будет. Медовым голосом, с бьющимся сердцем я предлагала им луну с неба, клятвенно обещала лучшие дни на таком-то диване, перед таким-то гигантским плоским экраном, драгоценную свободу на такой-то машине, таком-то мотоцикле. И когда угрозы падали в их почтовые ящики, потому что они не выплачивали, потому что шли ко дну, потому что они кричали, но никто их не слышал, и вода очень быстро заглушала их крики, мне было стыдно, и этот глухой, тошнотворный, окончательный стыд заставлял меня браться за телефон, звонить моим клиентам, чтобы попросить у них прощения и посоветовать им сослаться на статью R 635-2 уголовного кодекса о навязанной продаже.

Я ушла в слезах и больше туда не вернулась.

Меньше десяти месяцев спустя родилась Манон. Наша первая дочь. Роды были легкими, беременность счастливой, спокойной, полной любимых опер, погруженной в новые романы того времени, Сыцзе[7], Каррера, Распая, Маалуфа, Клоделя. Они будили порой смутное желание писать, но за тремя детьми после шести лет супружества, ненасытностью моего мужа, наверно, и кое-какими страхами насчет моих склонностей, а потом, позже, необходимостью денежной работы оно забылось. Я от этого не страдала, потому что читать – это тоже писать. Когда книга закрыта, ее мысленно продолжаешь.

До этих событий, изменивших ход нашей жизни, я работала, как уже говорила, в магазинчике одежды – поначалу на замене, предполагалось, что это временно, но оказалось постоянно. Прошли месяцы. Потом целый год. И еще один. Мое самоуважение неуклонно истощалось, я закоснела в пассивности жизни, неспособная взять ее в руки, убаюканная приливом обыденности. Я пустела. Сбивалась с дыхания, силясь не улететь. Я бледнела, и Оливье порой тревожился – он говорил тогда, что надо бы куда-нибудь уехать на несколько дней, в Испанию, в Италию, на озера, как будто их глубины могли поглотить мою меланхолию. Но мы никуда не уезжали, потому что были дети, потому что был автосалон и потому что я в конечном счете спрятала все мои разочарования поглубже в карман, прикрыв сверху носовым платком, как учила меня мать. Страдать молча – какое отречение от себя.

Хозяйка магазина, больная фиброзной дисплазией костей, лишившей ее возможности ходить, хотела его продать. Мой муж даже подумывал взять еще кредит, чтобы открыть там для меня книжную лавку, но счел, что площадь слишком мала, а местоположение невыгодное, хотя я раздвинула бы стены, рискнула бы всем.

В тот день вошла дама и попросила что-нибудь для новорожденного. Мальчика. Но что-нибудь не очень дорогое, это дочка моей горничной, понимаете, да, и она любит яркие цвета. Она выбрала белую маечку с красным помидором, ярко-красным, почти флуоресцирующим. Двенадцать евро. А, однако. В «Ашане» за такую цену я купила бы еще и комбинезончик. Так идите в «Ашан», мадам. Далековато мне, призналась она устало.

Когда она ушла с красивым подарочным пакетиком в руках, я набрала на компьютере заявление об уходе, распечатала его, подписала, положила в конверт; я закрыла магазин и пошла обедать на улицу Бетюн – как буду делать это отныне почти каждый день до самого конца. По дороге я бросила конверт в почтовый ящик, как бросила бы жизнь в крапиву.

Я знала, что не вернусь.

Мужчина из «Пивной Андре» всколыхнул во мне что-то, что-то даже сломал, он пробудил во мне порывы, усыпленные моей тихой жизнью.

Он разжег во мне пламя.