– М-да, – пробормотал отец, – я говорил ей[24], что следовало поменять их вчера.

Найл перевернул руку, скрыв пятна. Потом посмотрел на отца.

– У тебя все в порядке? – спросил он.

– У меня? – Отец, видимо, удивился. Машина затормозила на красный свет, и он бросил взгляд на Найла. Их взгляды встретились. – Все отлично, – ответил ему отец хрипловатым голосом, отводя глаза. – Почему бы могло быть иначе?

Странно, но, общаясь с отцом, Найл понимал, что тот думал и чувствовал. Он мог настроиться на мысли отца, точно на волну радиостанции[25]. Именно сейчас он понимал, что отец расстроен, но старается не показать этого. В его взгляде таился тот еле сдерживаемый, яростный и слегка угрожающий огонь, который Найл однажды подметил в глазах лошади, удерживаемой перед стартовым барьером. Это наблюдение наполнило мальчика трепетным страхом: когда отец в таком настроении, могло случиться все что угодно.

Найл сменил позу, закинув левую ногу на правую, потом опять выставил правую, пытаясь определить, какое положение причиняет сейчас меньше боли.

– Вперед, – произнес он, и отец вместо ответа нажал на газ.

Найл всю жизнь, сколько себя помнил, ходил в Педиатрический амбулаторный центр острой дерматологии[26]. Это самое жестокое и мучительное место в городе: вам не придется ходить сюда, если у вас только легкий зуд или легкая сыпь под коленками. Оно предназначено для детей, пораженных экземой с ног до головы, детей, не имевших никакой возможности спокойно спать и носить обычную одежду[27].

Поэтому раз в неделю Дэниел перестраивал, как он это называл, свое расписание и привозил Найла туда, в эту амбулаторию, где медсестры в колпаках и застиранных туниках смешивали ингредиенты в керамических чашечках и сочувственно цокали языками, обмазывая Найла холодной, как глина, мазью[28], пока он не становился похожим на маленькое привидение или какого-то актера из пантомимы[29], потом обертывали его, с пяток до шеи, мягкими клейкими бинтами. Облегчение могло продлиться целый день, если вести себя осторожно и если Найл умудрится не сдвинуть эти бинты.

В общем, Найл любил посещать амбулаторию. Ее посещение означало двадцать четыре часа свободы от сводящего с ума, изнурительного зудящего состояния. Означало также полдня свободы от школы. Означало, что он будет сидеть рядом с Дэниелом в приемном покое, поглядывая, как Дэниел разбирает бумаги[30]. Если отцу надо было поработать, он всегда приносил что-то интересное для Найла[31]: журнал, или книжку, или набор магнитов, или, однажды, шагомер, чтобы Найл мог пристегнуть его к ремню и ходить туда-сюда по коридору, считая, сколько понадобится шагов, чтобы добраться от автомата с напитками до лаборатории ультрафиолетового излучения.

Сегодня, правда, отец не стал разбирать бумаги. Он положил их на колени. Найл заметил половину названия на верхней странице пачки, надпись черными чернилами слегка смазана, но отец не смотрел на документы. Он сердито уставился в потолок, точно эти листы как-то обидели его, и постукивал концом маркера по зубам.

Самое трудное, как уже знал Найл, это ожидание. Сейчас 14.27, почти полчаса прошло после назначенного им времени. Приемная залита солнечным светом, и жара в ней кажется одурительной[32], она размягчает пластиковые стулья, нагревает стопки журналов с выгоревшими обложками. Найл присел возле стола, пытаясь запустить гироскоп, который сегодня принес ему Дэниел, но это раскрученное блестящее устройство выскальзывало из его рук из-за белых перчаток.

В дверях появилась медсестра, на фоне бежевых стен кабинета видна голубая колонка хирургической обработки рук, медсестра пробежала пальцем по списку имен в ее планшете.