Они не успели ответить: в класс почти разом ворвалась толпа подростков, громко о чём-то болтая. В прочем, когда я взглянула на настенные часы, я поняла, что урок начнётся через минут пять, и от того уставилась в одну точку, ожидая учителя и вместе с тем размышляя о том, как же мне влетит, если мама узнает о моих дерзких ответах одноклассникам.

* * *

Наступило время намаза.

На этот раз я почему-то чувствовала себя гораздо смелее и потому не стала пропускать и эту обязательную молитву, как сделала это вчера.

Я вышла во двор, огляделась, убедилась в том, что мне никто не помешает, постелила на газоне свой синий молитвенный коврик и начала:

– О Аллах, ради Твоего довольства делаю намерение на обеденный намаз в четыре рака’ата13.

Намаз является обязательным ритуалом молитвы для всех мусульман, и лично я обучилась ему в пятнадцать лет. Девочки обязаны начать совершать его сразу же после первой менструации, которая произошла у меня немного позже, чем у, к примеру, моей мамы. И именно после пятнадцати лет я впервые надела головной платок, который мои тогдашние знакомые встретили с неким неодобрением. Их родители были людьми, просто не снимавшими со своих мозгов телевизор с новостными каналами и не проводившими ни одно своё утро без прочтения местных газет. Они также были уверены в том, что каждый мусульманин – это потенциальный или уже действующий террорист, стремящийся воевать с людьми другого вероисповедания или с теми, у кого оно и вовсе отсутствует. Было весьма бессмысленно с моей стороны объяснять знакомым, находившимся под влиянием своих родителей, о том, что это совсем не так. Что в исламе запрещено насилие и тем более убийства людей.

Но кто меня послушал бы? Верно, никто.

Люди очень любят судить твою религию, расу или национальность, не важно, лишь по нескольким плохим примерам, стрижа всех под одну гребёнку. Они считают, что знают мою религию лучше, чем я – человек, росший с ней. И меня это раздражало до тех пор, пока я не привыкла. Не привыкла к тому, что многие косо смотрят на меня. Что некоторые убираются прочь из метро или автобусов при виде меня. Что меня тихо обсуждают в стороне. Что некоторые полицейские даже просят показать содержимое моего рюкзака или сумки без какой-либо на то причины.

Я привыкла к этому уже давно, и потому не вижу смысла переживать.

Когда я закончила намаз, я вдруг услышала хруст сухой ветки позади себя, вынувшей меня из собственного маленького мирка в голове. Слегка сконфуженная и даже готовая к очередному «бою», я резко обернулась.

Возле самого ближайшего ко мне дерева стоял Элиас. Он опёрся об ствол, с искренним интересом наблюдая за тем, как я, спрятавшись, стою всё на том же коврике. А ещё он явно уже успел побыть зрителем моей молитвы прямо в первом ряду.

Мне стало не по себе.

Я сначала опешила, потом удивлённо на него посмотрела, а уже затем изобразила полную невозмутимость на лице, быстро сложила коврик в рюкзак и встала, спеша уйти как можно скорее.

– И куда ты так ринулась? – усмехнулся он, нагоняя меня. – Объяснишь, что это было?

Я ничего не ответила, всё так же идя вперёд и повторяя себе не смотреть в его сторону. Не смотри, не смотри, не смотри, не смот…

– Вы же вроде как это намазом называете.

После этих его слов я быстро истратила контроль над своим безразличием. Меня одолело небольшое удивление, ибо я совсем не ожидала, что вместо привычных мне «молитвы» или же хотя бы «ритуала» Элиас назовёт настоящее название того, что я совершила только что. Мне не удалось скрыть своего изумления, и я даже впервые позволила себе повернуться к нему.