И Никий слегка вздохнул. А Пафнутий с ужасом и отвращением смотрел на него, не понимая, как может человек так спокойно признаваться в столь тяжком грехе. Он ждал, что вот-вот земля расступится под Никием и пылающая бездна поглотит его. Однако земля не дрогнула, а александриец молча, закрыв лицо рукой, с грустью улыбался видениям минувшей юности. Монах встал и суровым голосом произнес:

– Знай же, Никий, что с Божьей помощью я отрешу Таис от мерзкой земной любви, и она назовется Христовой невестой. Если Дух Святой не оставит меня, Таис нынче же покинет город и поступит в монастырь.

– Берегись, не оскорбляй Венеру, – возразил Никий, – это могущественная богиня. Если ты похитишь у нее самую прославленную ее служанку, она разгневается на тебя.

– Господь мне защитой, – сказал монах. – Да просветит он твое сердце, Никий, и да извлечет тебя из бездны, в которой ты пребываешь.

И он направился к двери. А Никий проводил его до порога и, положив ему на плечо руку, шепотом повторил:

– Берегись, не оскорбляй Венеру: месть ее бывает ужасна.

Пафнутий пренебрег столь пустыми речами и вышел, не обернувшись. Слова Никия вызывали в нем одно лишь презрение, зато мысль о том, что его друг некогда познал ласки Таис, была ему нестерпима. Ему казалось, что грешить с этой женщиной еще предосудительнее, чем со всякой другой. Он видел в этом какое-то особенное коварство, и Никий стал ему отвратителен. Он всегда ненавидел непотребство, но еще никогда этот порок не представлялся ему до такой степени омерзительным, никогда еще ему не были так понятны гнев Иисуса Христа и печаль ангелов.

От этого еще пламеннее разгоралось в нем желание вырвать Таис из среды язычников, и ему не терпелось поскорее увидеть лицедейку, дабы спасти ее. Однако отправиться к этой женщине можно было лишь после того, как спадет полуденный зной. А было еще только утро, и Пафнутий в ожидании побрел по людным улицам. Он решил не принимать в этот день никакой пищи, чтобы быть достойнее тех милостей, которых просил у Господа. К великому своему сожалению, он не решался войти ни в один из городских храмов, потому что знал, что все они осквернены арианами, повергшими престол Божий во прах. Действительно, еретики при поддержке восточного императора прогнали патриарха Афанасия[20] с его пастырской кафедры и посеяли среди александрийских христиан смуту и замешательство.

Поэтому он шел куда глаза глядят, то потупившись из скромности в землю, то обращая взор к небесам, словно в экстазе. Побродив некоторое время, он оказался на одной из городских набережных. В искусственной гавани стояли на якоре бесчисленные корабли с темными бортами, а вдали, сверкая серебром и лазурью, раскинулось коварное море. Одна из галер со статуей Нереиды[21] на носу снялась с якоря; гребцы взмахивали веслами и пели; белая дева вод, покрытая жемчужинами влаги, быстро удалялась, и монах видел уже только ее ускользающий силуэт; послушная кормчему, она миновала узкий проход, ведущий в гавань Эвноста, и вышла в открытое море, оставляя за собой сверкающую борозду.

«Я тоже мечтал когда-то с песней пуститься в странствия по мирскому океану, – думал Пафнутий. – Но вскоре я осознал свое безрассудство, и Нереида не увлекла меня».

Предавшись таким размышлениям, он присел на груду каната и задремал. Во сне ему было видение. Ему почудился оглушительный звук трубы, а небо представилось кроваво-красным, и он понял, что настал последний час. Обратившись с горячей молитвой к Господу, он увидел огромного зверя со светящимся крестом на лбу; зверь шел прямо на него, и Пафнутий узнал в нем сильсилисского Сфинкса. Зверь подхватил его зубами, не причиняя ни малейшей боли, и понес, словно кошка котенка. Так Пафнутий пронесся над многими царствами, пересек реки и горы и оказался в разоренной стране, покрытой зловещими скалами и горячим пеплом. Из многочисленных трещин, образовавшихся в почве, вырывалось раскаленное дыхание.