Все это никак не желает укладываться в стройную схему или я просто хочу видеть то, чего нет на самом деле, и Рина самая обыкновенная охотница за чужим баблом, готовая ради хрустящих бумажек терпеть прикосновения нелюбимого человека.

Так себе расклад.

– Почему заочка, не знаешь?

– Нет.

Продолжаю допрашивать маму с пристрастием, позабыв на развороченный десерт, и, конечно же, замечаю тревожную складочку, прочерчивающую ее высокий лоб. Знаю, что впоследствии нравоучений не избежать, но все равно топлю до победного, пытаясь выудить все детали, которые только возможно.

Почему-то даже мелочи представляются сейчас важными.

– Может, она беременна?

– Это вряд ли, – немного смущаясь, качает головой родительница и понижает голос, как будто я снова превратился в подростка и мы с ней разговариваем о методах контрацепции. – У Алексея есть… кхм… определенные проблемы в этой сфере. Он за год меняет уже пятую клинику. Пока безрезультатно.

Ухмыляюсь. От новых фактов настроение почему-то резко ползет вверх. На фоне интимных проблем брата Ринкина чувственность воспринимается как-то иначе, словно она принадлежит только мне. Отчего еще более непонятным становится этот нелепый брак.

Почему она до сих пор с ним? Почему не подала на развод, не собрала шмотки и не свалила в закат?

– Сын, – судя по сухому покашливанию матери, все мои мыслительные процессы слишком явно отражаются на моей довольной физиономии, так что приходится поспешно принимать покаянный вид и притворяться, что чужие трудности меня не слишком радуют. – Я очень надеюсь, что все, что я сказала, останется сугубо между нами, и ты не будешь давить брату на родную мозоль.

– Я постараюсь.

– Руслан!

– Я не буду его трогать, если он не будет меня цеплять, ма, – даю то обещание, которое не будет в нашей ситуации ложью, и молча иду на задний двор, где стоят деревянные садовые качели, способные вместить нас с отцом и смешного корги Лиса, семенящего за нами следом.

Сжалившись над коротколапым пушистым облаком, я подхватываю его на руки и замираю, каждой клеточкой напрягшегося тела ощущая надвигающуюся бурю. Батины брови сведены к переносице, скулы проступили острее, и кадык нервно дергается, предвещая серьезный разговор.

– Какой же ты взрослый стал, мальчик мой, – вопреки ожиданиям, тихо выдыхает отец и опускается рядом, взъерошивая мою отросшую шевелюру.

Роется в карманах наброшенной на плечи куртки и выуживает на свет пачку сигарет. Щелчком выбивает одну папиросу и, прикурив, жадно затягивается, окидывая меня пронзительным долгим взглядом.

– Дарина тебе нравится.

Не спрашивает. Утверждает, припечатывая своей убежденностью, и фиксирует, как я дергаюсь, крепче зарываясь пальцами в холку попискивающего Лиса.

– Я прекрасно тебя понимаю, сын. Дарина – красивая девочка. Изящная, интересная, в меру загадочная. С изюминкой. Мужчины таких любят. Только она – жена твоего брата, – выпустив струю дыма, папа озвучивает то, что и без него мне известно, и осторожно кладет свободную руку на мое плечо. – И я, конечно, не вправе тебе ничего запрещать. Но не забывай, своей горячностью ты можешь сломать три жизни. Как тогда.

Замолкая, отец выбрасывает в урну бычок и судорожно подкуривает вторую папиросу, в то время как мою грудь заливает серная кислота, а мозг заполоняют непрошеные выцветшие образы.

 Я. Леха. Ринг. И заплаканная светловолосая девчонка, которую мы не поделили.

Наше соперничество закончилось тем, что я экстренно отбыл на смотр в Америку, брат загремел в клинику, а не справившаяся с депрессией Вера – к психологу. Тяжелее всего тогда пришлось родителям. Мать разрывалась между нами двумя, а батя так и не смог найти подход к Лехе, которому дал свою фамилию и пытался воспитывать, как родного сына.