Мы пошли к отелю. Шли очень медленно, ноги утопали в песке. Один раз я едва не упала, он поддержал меня, и я почувствовала, как дрожит его рука. Прояснения в мозгах все еще не наблюдалось, потому что я вдруг спросила:

– Это правда, что ты выпотрошил одного парня еще живым? Выпотрошил, точно курицу?

– Он здорово меня разозлил, – ответил Ден. – Каких еще страшилок ты успела обо мне наслушаться?

Мы как раз поравнялись с будкой охранника, и отвечать не пришлось.

Я устроилась в тени кустов возле бассейна и стала ждать Дена. Он вернулся быстро с платьем и туфлями для меня, молча ждал, пока я оденусь, повернувшись ко мне спиной. Оказавшись в номере, мы, не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам.

Утром я долго не решалась выйти из спальни. Лежала в постели, и мне казалось, что я очень больна, просто раздавлена болезнью и ни за что не смогу подняться. Я думала о Дене, и мне было страшно. Ночью я ждала, когда он явится, а не дождавшись, испугалась еще больше. С полчаса я лелеяла мечту о бегстве, ублажая себя ею, ни одного мгновения по-настоящему не веря, что всерьез смогу решиться сбежать. «Значит, то, что о нем болтают, правда», – подумала я почти с удовлетворением. Сейчас я поверила бы любым ужасам, если бы кто-то стал мне их рассказывать. Мне казалось, что он способен на самую невероятную жестокость. «Что я против него? – с тоской рассуждала я. И еще подумала: – Безумие – бороться с ними». И, может быть, в глубине души была рада, что бороться с ними – безумие, это ведь от многого избавляло, хотя вряд ли я смогла бы ответить на собственный вопрос даже самой себе. Я знала лишь одно – я боюсь. И Дена и тех, кто стоит за ним. Мне они представлялись то какими-то огромными бестелесными призраками, то мрачными чудовищами. Сила, коварство… Голиафы. Голиафа сразил юноша-пастух, только я не похожа на Давида. Машка права: кишка тонка для геройства.

В комнату без стука вошел Ден. Что-то в его облике изменилось. Я поняла это сразу, лишь только взглянула на него.

– Что случилось? – поспешно спросила я, вглядываясь в его физиономию.

Он улыбнулся. И меня вдруг поразила мысль, что он красив. Безупречно мужественный облик, заставляющий взволнованно биться сердца бесконечного числа женщин. «Еще одна шутка господа», – решила я и едва сдержалась, чтобы не хихикнуть.

– Ты долго валяешься в постели сегодня, – ответил он. – Надеюсь, сможешь собраться за полчаса.

Я торопливо поднялась, он смотрел на меня, но я была уверена, что он меня не видит. Его занимало что-то другое. Он прошелся по комнате энергичной походкой, и мускулы под его легкой рубашкой напряглись, точно перед прыжком.

– Постарайся выглядеть поэффектней, – сказал он. – Я знаю, ты это можешь.

Он улыбнулся, и тут до меня дошло: тот, кого мы ждем, здесь. Оттого и Ден сегодня… Я внимательно посмотрела на него. Неужели он рад? Счастлив? Поэтому у него такое лицо? Взглянув на меня, он вдруг нахмурился.

– Черт бы побрал Рахманова за то, что он подсунул мне свою шлюху. Хороша помощница, ничего не скажешь. Что ты надеешься разглядеть в моей физиономии?

Я решила, что он сейчас разозлится и для начала заедет мне в ухо, но он несказанно удивил. Подошел, потрепал меня по щеке и сказал участливо:

– Я рад, что этот тип наконец-то приехал. Развяжемся с нашим делом и разбежимся. Чем скорее, тем лучше.

То ли от его неожиданного ласкового голоса, то ли от напряжения, которое чувствовалось в нем, я вдруг подумала, что он ищет моей поддержки. А вслед за тем пошли и вовсе глупые мысли. Разве он хотел убивать? Разве кто-нибудь хочет? Я посмотрела в его глаза, светлые, надменные, с затаившейся в глубине зрачка растерянностью, и мне захотелось поверить, что в самом деле так оно и есть. Он почувствовал мой взгляд, но расценил его по-своему – как по-женски беспомощный взгляд. Он был уверен, что может поцеловать меня, и я не оттолкну, и мои губы раскроются навстречу ему, но сейчас он не хотел этого. Он не торопился. Он еще хорошо помнил, как в остервенении рвал зубами шелк платья, когда ему хотелось покорности моего тела и власти над ним. К тому же его ждала работа, а работа всегда важнее баб и прочей дребедени. В общем, он не стал целовать меня, к счастью для нас обоих. Потому что, сделай он это, я бы ударила его: то, что он принял за покорность, было лишь равнодушием.