– Я не слышала взрыва, Я не видела вспышки…

«Кто это произнёс? – подумал Он. – В стихах Твардовского от мужского лица». Но разошедшийся дождь продолжал шептать:

Я  – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облачком пыли

Ходит рожь на холме…

Я – где листьями клёна

Устилалась тропа;

Я – где небо бездонно

Льёт дождём на дома.

Много десятилетий

Я танцую с листвой,

Только дождь мне ответит,

Что случилось со мной…

Он долго бродил под дождём вокруг памятника, читал имена погибших, думал о тех, кто пока остаётся безвестным, о тех, кто и сейчас защищает Родину. Он прислушивался к еле слышному голосу, что сливался с музыкой дождя и листьев.

В конце октября сумерки коротки. В темноте засветились прожекторы. Исполинская фигура Советского солдата поднялась над землёй с журавлиной стаей. В перекрёстном вздрагивающем свете прожекторов за плечами могучего воина появились тени. Встав немного сбоку, можно было заметить, что за двумя широкоплечими тенями выстраиваются менее заметные другие – целое небесное воинство. И одна из них Она – хрупкая девушка-медсестра, которая очень хотела танцевать, жить и любить. Она пока безымянна, но память о Ней бессмертна…

Из окна поезда был виден величественный монумент – Родина-мать. Он – символ стойкости и мужества. А на привокзальной площади меня ждал небольшой памятник–фонтан под названием «Хоровод». Волгоградцы ещё называют его «Бармалей». Непосвящённому он кажется странным – шесть ребят, три девочки и три паренька, водят хоровод вокруг жизнерадостного улыбчивого крокодила; он не злой, не страшный.

Повернулся, улыбнулся, засмеялся крокодил

И злодея Бармалея, словно муху, проглотил.

Раньше я и не знала об этом памятнике, а теперь вот ехала специально к нему, как к родному…

Мы купили скромный деревенский домик у пожилой грустной женщины. Она всё извинялась, что не разобран чердачный хлам. «Вы простите, мне всё недосуг было. Много лет прошло, а руки так и не дошли разгрести всё и выкинуть, – сбивчиво бормотала она. – Баба Люся наша здесь одиноко жила, но уж лет пятнадцать, как померла, а я про чердак-то совсем забыла. Вы сожгите там тетрадки да журналы. Она учительшей была, всё писала чего-то, по работе, наверно. Вы простите ради Бога за такой привесок…»

Неведомая нам баба Люся умерла более пятнадцати лет назад, и ничего-то от неё стоящего, видимо, не осталось, кроме журналов да тетрадок. Почему-то до щемящей боли стало жаль старенькую «учительшу» бабу Люсю, которой даже некому было перебрать чердачный хлам. Но не только от уважения к памяти бабы Люси, а больше от интереса к старому хламу знакомство с приобретённым домиком начали именно с чердака. Подшивки журналов, пожелтевшие выкройки и несколько исписанных тоненьких стареньких тетрадок с промокашками на первой странице. Почерк в этих тетрадочках был очень похож на тот, которым когда-то писала мне письма моя собственная бабушка. Такой манере – выводить буковку за буковкой, словно нанизывая бусинки на нитку, учили в 1930–е годы. Чернила чуть выцвели, но качественные, сделанные в СССР, они давали возможность без труда прочесть написанное.

Эти тоненькие тетрадочки оказались заполнены небольшими рассказами, незамысловатыми и безыскусными, но такими искренними. Оказывается, в свободное время баба Люся по учительской привычке писала. А когда мы дочитали до конца её записи, то поняли, что не писать она не могла! С первых страниц повествование взволновало, захватило, завлекло в хоровод. Подвергать творчество бабы Люси редактуре было бы кощунством, поэтому рассказ её будет, что называется «без купюр».