Я не стал отвечать, не желая ввязываться в дискуссию о поведении, приличествующем перед принятием послушничества.

– А вы, должно быть, Шеннон. Известный футболист, получивший стипендию.

– Ради всего святого, откуда вы знаете?

– Мы здесь иногда говорим о вас, мальчиках.

– Вы что, собираетесь стать монахиней?

– Да. И тут уж ничего не поделаешь.

Я не мог не улыбнуться, услышав такой восхитительный ответ, и мы стали очень мило беседовать, но она неожиданно сказала:

– Думаю, мне пора идти.

– Так быстро! А ведь мы только-только начали друг другу нравиться…

Она вспыхнула, отчего стала еще привлекательнее.

– Вот потому-то мне и надо идти… Ты начинаешь мне нравиться больше, чем хотелось бы. – С этими словами она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи, Алек.

– Спокойной ночи, моя дорогая маленькая сестра.

Я проводил ее глазами в тайной надежде, что она обернется. И она действительно обернулась, посмотрела на меня долгим взглядом, а потом, потупившись, вышла из зала.

Я тоже решил уйти, но в этот момент сестры, сидящие на сцене, дружно поднялись при появлении очень старой, почтенного вида монахини, которая, тяжело опираясь на палку, шла в сопровождении молодой монашки. В центре сцены тут же появилось кресло, в которое и уселась старая дама.

Танцоры мгновенно застыли на месте, поскольку то была не кто иная, как сама мать настоятельница. Ласково посмотрев на присутствующих, настоятельница вполне отчетливо произнесла:

– Не мог бы юный Фицджеральд подойти ко мне?

Десмонд, проворно забравшись на сцену, поклонился, встал прямо перед старой монахиней, чтобы привлечь ее внимание, а потом опустился перед ней на одно колено.

– Ты тот самый ирландский мальчик, который поет?

– Да, преподобная мать настоятельница.

– Отец Бошан говорил мне о тебе. Но сначала, мой дорогой Десмонд, я хочу заверить тебя для восстановления твоего же душевного спокойствия, что я не получала образования в исправительном заведении Борсталь, которое, как тебе, похоже, известно, находится неподалеку от Итона.

Десмонд густо покраснел, а монахини на сцене захихикали. Небезызвестное письмо, несомненно, стало и здесь предметом шуток.

– Прошу простить меня, преподобная мать настоятельница. То была дурацкая затея.

– Ты уже прощен, Десмонд, но мне все же придется наложить на тебя епитимью, – произнесла мать настоятельница и после короткой паузы продолжила: – Я старая ирландская женщина, до сих пор скучающая по своей родине, на которую ей не суждено вернуться. А потому не мог бы ты сделать мне одолжение и спеть одну, только одну, ирландскую песню или балладу, чтобы утолить мою тоску по дому?

– Конечно могу, преподобная мать настоятельница. С превеликим удовольствием.

– Ты знаешь песню «Тара»? Или «Сын менестреля»?

– Я знаю обе.

– Тогда спой.

Она закрыла глаза и приготовилась слушать, а Десмонд сделал глубокий вдох и начал петь, исполнив сперва одну, а потом и другую балладу. И никогда еще он не пел так хорошо.

Живая картина, достойная кисти живописца! В окружении монахинь старая, очень старая мать настоятельница сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, а возле нее – светловолосый, голубоглазый юноша с лицом ангела, рвущий сердце своим пением.