Наконец я услышал, как стрелы вынимают из колчанов, потом писклявый голос Имбоцви:

– Погодите, пусть уплывет вон то облако, – советовал он. – Будет светлее. Пусть белые люди видят, как летят стрелы.

Облако медленно плыло прочь, брызнул зеленоватый свет. Раздался голос старшего лучника:

– Можно стрелять, Имбоцви?

– Нет, еще нет. Надо, чтобы белые люди увидели свою смерть.

Облако ушло, и в лучах заката зеленоватый свет превратился в огненно-алый, озарил черные тучи. Казалось, земля пылает, но небеса сохраняли прежний чернильный оттенок. Снова сверкнула молния, осветила лица тысяч зрителей, и я даже заметил, как блеснули белые зубы летучей мыши, несущейся прочь. Вспышка молнии словно воспламенила нижнюю кромку облачной завесы. Свет становился все ярче и ярче, все алее и алее.

Имбоцви зашипел, как змея. Запела тетива, и почти в тот самый миг чуть выше моей головы в столб вонзилась стрела – я мог бы задеть ее макушкой, потянувшись вверх. Я закрыл глаза, и пред моим внутренним взором пронеслись видения давно забытого прошлого. Образы закружились и слились в общую картину. Среди напряженного молчания мне послышался тяжелый топот, будто кто-то вспугнул крупную антилопу. Чей-то вопль заставил меня открыть глаза. Сначала я увидел отряд стрелков мазиту с поднятыми луками. Очевидно, первый выстрел был пробным. Потом я увидел высокого человека верхом на белом быке, который несся к месту казни по проходу, тянувшемуся от южных ворот рыночной площади.

Было ясно, что у меня начался бред: всадник на быке удивительно напоминал Брата Джона. Я видел и длинную седую бороду, и сачок, ручкой которого ездок погонял быка. Голову человека и громадные бычьи рога украшали цветочные гирлянды. По сторонам от всадника бежали девушки, тоже в венках. Галлюцинации, чистой воды галлюцинации… Я снова закрыл глаза, ожидая роковой стрелы.

– Стреляйте! – велел Имбоцви.

– Нет, стойте! – закричал Бабемба. – Догита явился!

Последовала короткая пауза, и я услышал, как стрелы падают на землю. Потом раздался тысячеустый крик:

– Догита! Догита пришел, чтобы спасти белых господ!

Вообще-то, нервы у меня крепкие, но, признаюсь, я не выдержал и на несколько минут потерял сознание. Во время обморока мне чудилось, что я говорю с Мавово. Было так на самом деле или только пригрезилось мне – не знаю, у Мавово я так и не уточнил.

Он спросил, или мне казалось, что он спрашивает:

– Что ты теперь скажешь, отец мой Макумазан? Стои́т ли моя змея на хвосте или нет? Ну же, я слушаю!

На это я будто бы ответил:

– Мавово, сын мой, стои́т, конечно же. Впрочем, я считаю, что змея – плод нашего воображения. Мы живем в мире грез, где реально лишь то, что можно видеть, осязать и слышать. Нет ни меня, ни тебя, ни змеи, нет ничего, кроме Силы, в которой мы движемся. Эта Сила показывает нам различные образы и картины и смеется, когда мы принимаем их за реальные.

А Мавово будто бы сказал мне:

– А! Наконец-то ты договорился до истины, отец мой Макумазан! Все вещи – тень, и мы тени в тени. Но что отбрасывает тень, о мой отец Макумазан? Почему нам грезится Догита, приехавший сюда на белом быке, и по какой причине эти тысячные толпы уверовали, что моя змея твердо стоит на хвосте?

– Пусть меня повесят, если я знаю, – ответил я и очнулся.

Без сомнения, это был старый Брат Джон. Он и вправду украсил себя цветами – я с отвращением отметил, что это орхидеи, – и венок вакхически свешивался с мятого пробкового шлема ему на левый глаз. Вне себя от гнева, Брат Джон бранил Бауси, который буквально пресмыкался перед ним. Я с не меньшей яростью обрушился на Брата Джона, но слов своих не помню. Зато не забуду, как седая борода Брата Джона бешено тряслась от негодования, когда, грозя королю ручкой сачка, он кричал: