Все остальные ученики сейчас просыпаются в своих квартирах, в кругу родных, и идут заниматься к экранам планшетов, компьютеров и телефонам. И только я здесь. Заполучила, фактически, индивидуальные занятия. Столько добивалась признания и наконец-то получила его…

Как я хотела жить отдельно от отца, в той же Европе! А теперь, спустя  вторую неделю в общежитии, готова лезть от одиночества на стену!

Срываюсь от входной двери и бегу вдоль стен. Под хрупким настом лужи. Долго снег не продержится, а я ему помогу. Иначе, кажется, что этот белый саван погребет и меня под собой.

От удивления резко торможу возле пожарной лестницы, разбрызгивая серые грязные капли.

На девственном полотне снега под лестницей темнеют отпечатки ботинок с протекторами. Стихия делает все, чтобы стереть их, и я бы ничего не заметила, если бы этот странный гость спускался с лестницы ночью.

Но он был здесь совсем недавно. 

От тупиковой стены темные следы целенаправленно ведут прямо к центру маленького сквера, где возвышается саженец красного дуба, который привез из Канады и собственноручно посадил во дворе Директор. 

Дуб хоть и высокий, но все еще тонкий, слабый. Ветви бы не выдержали… 

Кого? 

Это могли быть наш завхоз или дворник, проверяли крышу, все-таки снегопад. Но зачем им лезть на дерево, только спустившись с лестницы?
А может, они бы вообще не стали пользоваться внешней пожарной лестницей?

Аккуратно подхожу и встаю спиной к дубу прямо в мокрые, припорошенные крупой, отпечатки. Они явно мужские и на несколько размеров больше моих полуботинок.

Впервые оглядываю двор с этой точки и понимаю, что никто на дуб лезть и не собирался. Просто только отсюда все окна Академии как на ладони. Ведь жилые окна и часть классов выходят именно во двор.

Сгребаю ладонью хрупкие снежинки со ствола и прикладываю к щекам. От дуба иду медленно, хотя этот кто-то, кто слез с крыши, прямо таки бегом, через двор, устремился к двум платанам. 

Именно туда ведут отпечатки, и мне приходится делать два шага против одного, но я не спешу. Мое сердце и так едва не выпрыгивает из груди.

С губ срывается белое облако, когда я останавливаюсь возле платанов, где прерываются отпечатки, и запрокидываю голову.

Снежинки падают на губы и за шиворот, но я не чувствую холода.

Конечно, на голых деревьях никого нет. Но чуть выше крепких веток на втором этаже виднеется приоткрытое окно моей спальни.

2. Глава 2

— Юлия, Яков, молодцы. На сегодня закончили, — говорит Ева Бертольдовна.

Тяжело дыша, Яков убирает руки с моей талии. Мы прощаемся с пианистом и учительницей и остаемся одни.

Тишина Академии, оставшейся без учеников, давит на уши, пока мы с Яковом молча одеваемся. Я набрасываю на плечи вязаный кардиган, гетры и угги. Мышцы горят огнем, их нужно беречь и нельзя резко остывать.

По стеклянным секциям панорамного окна в пол ползут тени голых ветвей дерева. Их шатает ветер, и желтый свет фонаря то появляется, то исчезает. Ветки не выглядят надежной опорой, хотя у платана они толще, но не представляю, как вообще по ним карабкаться.

А еще я не могу отделаться от мысли, что кто-то может наблюдать за нами.

Прямо сейчас.

Я никому не сказала о следах. Это может быть лишь игрой моего воображения, а отпечатки — дворника. Но сейчас мы с Яковом находимся в ярко-освещенном помещении, и нас прекрасно должно быть видно тому, кто вздумал бы наблюдать за нами.

— Идем? — потягивается Розенберг. — Хочу наконец-то замочить парочку монстров. Сил больше ни на что нет.

— Ты даже Xbox привез с собой?

— А что делать? Если бы не этот выпускной, сидел бы дома. А так сижу здесь, как в тюрьме.