По пути, захватив ключи, стряхиваю следы муки с футболки, потом открываю.

Платон сразу занимает весь коридор, как входит. Ему в нашей (или только моей теперь?) квартире явно тесно. Может, поэтому он так быстро согласился на мамин переезд. Он как атлант, которому приходится снимать пальто, при этом немного поддерживая потолок.

Когда нас готовили к манифестам против операторов сотовой связи, из-за пропаганды Платон, которого я не знал его лично, казался мне чуть ли не мировым злом. Я думал, мама нашла в нем деньги, статус и только. Когда я увидел его дома, с Юлей, когда послушал разговор с матерью на даче, то увидел совсем в другом свете. Обычный мужик, который занимается бизнесом ради людей, которых любит.

— Ну привет, Кость. Давно не виделись. Чем занимаешься?

Я обещал не врать, самому себе обещал, потому что заврался по уши. Платон сейчас испытывает мою новую жизнь на прочность, сам того не подозревая.

Готовлюсь к тому, чтобы лишить вашу дочь невинности, отвечаю я правду.

Мысленно.

Вслух же говорю:

— Учусь.

Наконец-то нахожу правдивый и не слишком шокирующий ответ. 

Я действительно учусь, только не по профилю, этим я занимаюсь пять дней в неделю в офисе Марка Бестужева. Сейчас я учусь готовить пельмени без мясорубки в условиях повышенной сложности, когда встает даже на податливое тесто.

Платону хватает и такого ответа. Он кивает, разувается, глядит на закрытую дверь кухни и хмурится.

Может решить, что я что-то скрываю.

И явно решит, что это что-то хуже пельменей.

В глазах Платона я все еще рецидивист, а мне меньше всего нужно портить с ним отношения.

— Хотите чаю? 

Пусть он все равно никогда не примет отношения Юли с таким, как я. Но он мне вроде как отчим. По крайней мере, очень старается им стать. Не иначе, как ради мамы, но он единственный, кто пришел. 

Кухню приходится все-таки открыть.

Набираю чайник и ставлю на плиту, напряженно ожидая, что сейчас Платон скользнет взглядом по кухне и узнает процесс зарождения пельменей. Ну не может не узнать. Он же каждое воскресенье помогал матери и Юле их готовить.

Но Платон за моей спиной молчит. Оборачиваюсь, засыпав заварку. Платон смотрит на гору изрубленного мяса, но явно его не видит. Садится на кухонную табуретку и задумчиво ведет пальцем по рассыпанной муке. Пачкает одежду, но он настолько погружен в себя, но ему плевать даже на это.

А потом происходит это.

Не иначе как пельменная аура работает. 

Само блюдо Платон не идентифицирует. Он слишком далек от кухни, если даже чайник дома ищет по полчаса. У матери на даче он выполнял простую мужскую функцию — наруби, наточи, натаскай. Как делаются пельмени, стадии и очередность его волновали меньше всего.

Но пусть он и не замечает готовку, которая прервал своим появлением, ароматы никуда не делись. Уютный запах черного перца, паприки и мускатного ореха, лука и свежего мяса. И контрольный, такой домашний, — свежего теста. Может, поэтому я убиваю столько времени на то, чтобы отшлифовать рецепт. Просто снова сублимирую, как сказал бы Марк Бестужев. И был бы прав.

Платон тоже чувствует то, что делает дом домом. Даже делает глубокий вдох, и я вижу, как опускаются его плечи. Напряжение, с которым он пришел, вдруг куда-то исчезает. Он трет пальцами переносицу, словно позабыв все слова, которые собирался или должен был передать мне, по поручению матери. «Ты же мужчина, вот ты с ним и разберись», вполне могла она сказать Платону.

Она сильно рискует. Платон мне никто, но он слишком правильный отец. Пусть и только для собственного ребенка.