– Я же скьязал, чьто дьелат, – молодой душман повысил голос. Голос у него сразу сделался резким, некрасивым, вороньим, потому этот человек и говорил тихо, спокойно, – если ньет, то бьюдет пулья!

Бездарно, полорото, по-дурацки нелепо они вляпались в эту историю – хуже плена ничего нет. Лучше суд, лучше тюрьма, лучше жизнь без одной ноги или без одной руки, но дома. А плен… Плен – это плен. Для того, чтобы рассказать о плене в душманской тюрьме где-нибудь под Пешаваром, у иного, даже талантливого летописца, слов не хватит. Как, наверное, не хватит слов для молитвы, для жалобы, для коротенького прощального послания матери: что ни напиши – всё будет не то.

Коренев ощутил слёзные спазмы, борясь с ними, стиснул зубы, в затылке возникла боль – и ладно бы только в затылке! С него сейчас сдирали мясо, – живьем, обнажая кости, это мясо уже никогда не нарастёт, хотя нарасти оно может только у живого человека – да, необходимо маленькое условие: чтобы человек остался живым, а Коренев вряд ли останется, ему уготована яма. Его бросят, ухватив за ноги, за руки, в яму, и как бездомного, безродного, зароют – накидают лопатами земли и не оставят никакой метки.

Он видел ребят, что иногда возвращались, – если быть точнее, их возвращали, – из плена. Дежурному по КПП одной из частей шустрый пацанёнок приволок записку – потребовал за неё шоколадку. «Чокола-та!» – сказал он и выразительно пощёлкал пальцами.

Дежурный шуганул его, паренёк нехотя удалился. Уходя, оглядывался, недобро сиял чёрными цыганскими глазищами и сплевывал через плечо жёлтую от жвачки слюну. Дежурный развернул записку, скреплённую прозрачной липкой полоской скотч-клея, текст был написан по-русски: «Заберите возле дукана Ибрагим-аки ваше имущество в мешке».

К дукану послали «уазик» с четырьмя десантниками. Около дукана, который оказался закрыт – почтенный Ибрагим-ака уже две недели не вставал с постели, – лежал мешок, завязанный яркой синтетической веревкой. Обычный, сшитый из грубой ткани-рогожки мешок, с тусклой, плохо пропечатанной на боку надписью пакистанской фирмы, производящей сельскохозяйственные удобрения.

Ножом срезали завязку мешка, распахнули горло – в мешке оказался человек. Пропавший две недели назад солдат с исторической фамилией Бородин – парень беззлобный, спокойный, созданный совсем не для войны – для других надобностей, у Бородина были способности к кухне, к уборке, к еде, к тетешканью маленьких детей, но никак не к войне. Угодил он в плен случайно – отошёл от палаток по малой нужде, по природной стыдливости сделав десяток шагов больше положенного и угодил точно в руки людей, следивших за крохотным военным городком.

Вернули Бородина в мешке, пахнувшем дурной химией и был это уже не человек, а обрубок с едва теплящейся в нём жизнью – солдату отрубили ноги по самый пах, заодно отчекрыжив то, что называется мужским достоинством, по плечи сняли руки и отрезали половину языка – беспамятный Бородин задыхался, рот его был полон осклизлых кровяных сгустков.

Есть у душманов мастера, которые ловко сдирают кожу с живого человека – чулком через голову, есть умельцы, работающие по настроению – вдохновенно выкалывающие глаза, щипчиками выдирающие ногти, пропускающие сквозь живого человека длинный бамбуковый стебель – через заднюю дырку насквозь до рта, и человек ещё некоторое время живёт, дышит, мучается, хрипит на этой спице, а душманы сидят рядом у уютного костерка, мирно беседуют и с удовольствием потягивают из пиал чай.

У старшего лейтенанта потемнело в глазах, он снова глянул на автомат: может, кинуться к «калашникову» и получить свою пулю от ухоженного душка – и никаких тогда мучений? Но он может решать только за себя, может распоряжаться лишь своею жизнью – если она ему не нужна, значит, без жалости может расстаться с нею… «Не нужна…» У Коренева от этой мысли в глотке глухо забрякал свинец, плохо прокатанная скрипучая дробь противно застучала – звук был мягким, больным, скулы погорячели, сквозь густую коричневу кожи проступили землистые пятна, – как это так – не нужна?