Нильссену представилась кошка, что треплет лапкой какого-то мелкого грызуна, втянув когти. Он ни в чем не провинился, ничего дурного не сделал и все же чувствовал себя виноватым; чувствовал, что скомпрометирован, как если бы во сне совершил какое-то страшное преступление и, проснувшись, обнаружил, что подушка запятнана кровью. Он не сомневался, что в любой момент тюремщик его уличит, но в каком преступлении, он до поры не знал. Какое такое слово употребил Притчард? Соучастник. Да, он остро ощущал свою причастность.

Еще мальчишкой Нильссен утянул драгоценную пуговицу из шкатулки с «сокровищами» своего двоюродного брата. Пуговица была с обшлага военной куртки, латунно-желтая, с выгравированной на ней гибкой и грациозной лисой: лиса бежала, раскрыв пасть и прижав уши назад. Выпуклая и круглая, пуговица с одной стороны слегка потускнела, словно владелец то и дело поглаживал ее пальцем по краешку и со временем глянец поистерся. Двоюродный брат Магнус, кривоногий, рахитичный, одной ногою стоял в могиле; так что делиться игрушками его не заставляли. Но Нильссен так вожделел эту пуговицу, что однажды ночью, пока Магнус спал, прокрался к нему в комнату, отпер шкатулку и умыкнул сокровище; он походил немного по темной детской взад-вперед, вертя добычу в руках, чувствуя ее тяжесть, проводя пальцем по фигурке лисицы, ощущая, как металл согревается в его ладони, пока на него не накатило ну не то чтобы раскаяние, но забрезжившая усталость, опустошенность, и он возвратил пуговицу на место. Кузен Магнус так ничего и не узнал. Никто ничего не узнал. Но на протяжении многих месяцев и лет, да что там, десятков лет, долгое время спустя после смерти Магнуса эта кража занозой сидела в его сердце. Всякий раз, произнося имя двоюродного брата, он, словно наяву, видел залитую лунным светом детскую; он заливался румянцем без видимой причины; он порою щипал себя или ругался сквозь зубы при этом воспоминании. Ибо хотя человека судят по поступкам его, по тому, что он сказал или сделал, сам человек судит себя по намерениям, по тому, что хотел бы предпринять, что мог бы сказать или сделать, – и суждение такое неизбежно затрудняют не только размах и масштаб фантазии индивида, но и его постоянно меняющиеся критерии сомнений и самоуважения.

– По моим оценкам, сделку окончательно аннулируют никак не раньше апреля, – объяснял Шепард с той же несокрушимой серьезностью. – Тем временем – в сущности, немедленно – я предлагаю вам вложить всю сумму вашей комиссии в строительство моей тюрьмы.

Нильссен изумленно поднял брови.

– Но эти деньги не мои, – второй раз за день повторил он. – Их уже отозвали де-юре, если не де-факто. Как только апелляционная жалоба вдовы будет удовлетворена и сделку по продаже имущества признают недействительной, мне придется полностью вернуть комиссионное вознаграждение.

– Совет спонсирует вашу ссуду с прибавлением процентов, – отозвался Шепард. – В конце концов, постройка тюрьмы финансируется за счет бюджета; к тому времени, как ваше комиссионное вознаграждение затребуют обратно, я смогу привлечь средства из Резервного банка и заплатить вам. Мы составим контракт; вы вольны назвать свои условия. Вашим капиталовложениям гарантируется полная безопасность.

– Если в вашем распоряжении бюджетное финансирование, – возразил Нильссен, – тогда зачем вы вообще обращаетесь ко мне? На что вам сдались эти четыреста фунтов?

– У вас – наличные; речь идет о частной инвестиции, – объяснил Шепард. – Мое финансирование было одобрено Советом, но пока что не выплачено; если я стану сидеть сложа руки до тех пор, пока средства не выделят и не переведут на счет тюрьмы, мне придется ждать, пока три десятка работников банка перекладывают мой контракт по тридцати столам с одного на другой и обратно. Настанет март, а то и апрель, выборы уже завершатся.